« ЖЗЛ
Глава пятая. Переполненная шкатулка
В мае 1954 года Брэдбери вернулся в Лос-Анджелес.
На все предложения, поступавшие из Голливуда, он теперь отвечал отказами.
«Никто не помнит сценаристов. Сценаристам хорошо платят, но платят – за безвестность». Опыт совместной работы с Джоном Хьюстоном отпугнул Рэя Брэдбери от кино. А на очередном собрании Гильдии киносценаристов, происходившем в Хрустальном зале отеля «Биверли-Хиллз», он увидел, какой резкой критике подвергались те деятели кино, кто не по тем или иным причинам отказывался сотрудничать с Комиссией по антиамериканской деятельности. Их имена даже предлагалось снимать из титров сделанных ими фильмов. Как же это так? – недоумевал Брэдбери. Если ты написал сценарий, если ты принимал участие в работе, – твое имя просто обязано стоять в титрах. В конце концов, давным-давно существует авторское право, и оно поддерживается законом.
Обычно голосования Гильдии киносценаристов проводились тайно, но на этот раз активисты увлеклись: вот уж если выявлять скрытых коммунистов, так выявлять! Борген Чэс (Borgen Chase), сценарист, потребовал открытого голосования. Брэдбери пытался вышутить это предложение, но его резко оборвали. «Восемьсот трусов, – с горечью констатировал Брэдбери. – Конечно, тогда в зале рядом с нами сидели доносчики. Их было, думаю, много. Но нельзя же все время чего-то бояться!»
Он даже выкрикнул: «Долой маккартистов!»
Чэс обрадовался: «Выбросите этого шута!»
2
На несколько лет Брэдбери отошел от дел Гильдии.
И нисколько, ни минуты не жалел об этом. Да и когда жалеть?
22 июля 1955 года Мэгги родила Рэю третью дочь – Бетттину (Bettina Francion), названную так в честь парижской красавицы – подруги сценариста Петера Вертела. Казалось, тяжелый ирландский год, коллизии вокруг «Моби Дика», все эти европейские огорчения остались далеко позади. Можно было осмотреться, подумать. Как раз к рождению Беттины в издательстве «Pantheon Books» вышла детская книжка Рэя Брэдбери под названием «Включите ночь» («Switch on the Night»), герой которой, маленький мальчик, боялся Ночной Тьмы.
А ее совсем не надо бояться.
Ведь Ночная Тьма – это девочка.
У нее темные волосы, и тёмные глаза, и платье тёмное, и туфельки, и только лицо светится, как луна, и в глазах мерцают серебристые звезды. «Я боюсь Ночную Тьму», – говорит мальчик, а девочке смешно. «Ты просто незнаком с Ночной Тьмой, – говорит она. – Вот сам посмотри!»
И гасит лампу в большой прихожей.
А за ней гасит лампы в комнатах, на веранде.
«Ты думаешь, я выключила свет? – смеется она. – Ничего подобного! Это я – включила Ночь. Запомни, обязательно запомни: Ночь можно включать и выключать, как самую обыкновенную лампочку. Включаешь Ночь, и сразу одновременно – включаешь великое множество сверчков и лягушек и далёкие звёзды! Включаешь Ночь, и сразу вспыхивают вокруг тебя все эти чудесные ночные огни – розовые, желтые, красные, зелёные, голубые, оранжевые…
Страх темноты преследовал Рэя Брэдбери с детства.
В пятидесятые годы к детским страхам прибавился страх войны.
Доктрину Эйзенхауэра, по которой любая страна мира могла попросить военную и экономическую помощь у США, если вдруг возникала угроза военного нападения, поддержали многие. А кто мог тогда напасть на Италию или Англию, на Бельгию или Францию? Конечно огромный, темный, дикий Советский Союз. Вот почему американские ракеты уже тогда начали появляться на территориях весьма отдаленных от США.
Суэцкий кризис…
Венгерские события…
Кубинская революция…
Раньше Брэдбери считал, что прятаться от подобных страхов проще всего – в самом себе, в своей памяти, в своем сознании, но ведь рядом была Мэгги, подрастали дочери. Брэдбери прекрасно помнил, как начиналась Вторая мировая война. Ему не надо было напоминать, что масштабные, кардинально меняющие мир события нередко начинаются с какой-то совершеннейшей мелочи, с совершеннейшего пустяка. Своими личными страхами он наполнил книгу «Осенняя страна» («The October Country»), составленную из пятнадцати рассказов, частично уже входившими в ранее выходивший сборник «Темный карнавал». Он даже хотел повторить прежнее название сборника – «Темный карнавал», но редактор с этим категорически не согласился.
Осенняя страна – осенние люди, так звучало понятнее.
А обложку к «Осенней стране» нарисовал Джозеф Маньяни.
3
Прервав почти на три года все отношения с Голливудом, Брэдбери с удовольствием писал для радио, для драматических студий, а в 1955 году подружился с популярной телевизионной программой «Alfred Hitchcock Presents». Ему с детства нравились фильмы Альфреда Хичкока (1899-1980), даже самые страшные. Первый текст для Хичкока – «Покупки для Смерти» – (передача прозвучала 29 января 1956 года) – Рэй написал по рассказу «Взято с огнем» («Touched With Fire»).
2 250 долларов, полученных за работу, были неплохим гонораром.
Да и вопросы в программе можно было ставить серьезные.
Почему мир полон страхов? Какие люди особенно подвержены таким внешним страхам? Почему одни достаточно легко им противостоят, а другие при первой же панической атаке выбрасываются из окон, ложатся под поезд, направляют мчащуюся машину на бетонный столб?..
«Я приходил в студию, – вспоминал Брэдбери, – и выкладывал перед продюсерами Норманном Ллойдом и Джоан Харрисон свою новую идею. Если она им нравилось, я садился писать текст. А на ланче через неделю они высказывали мне свое впечатление от того, что я написал. Если текст принимался, они показывали его самому Хичкоку, и он принимал окончательное решение».1
Альфред Хичкок, человек, снявший столько жестоких и страшных фильмов, в жизни оказался человеком на удивление мягким, с чудесным юмором, с чувством меры, что всегда нравилось Рэю. А Хичкоку очень понравился Рэй. «Главная сила Брэдбери, – не раз подчеркивал он, – в великом чувстве сюжета».
С 1955 по 1964 годы Рэй сделал семь текстов для Хичкока.
В книге Сэма Уэллера очень хорошо передан юмор их отношений.
Однажды Хочкок отправил Брэдбери прочитанный им рассказ Дафны дю Морье (1907-1989)2 «Птицы» (этот фильм по праву считается одним из лучших у Хичкока). Рэй Брэдбери должен был выступить автором сценария для будущего легендарного фильма, но на новую работу у него попросту не было времени, – он занимался сериалом «Альфред Хичкок представляет». При очередной встрече Хичкок поинтересовался, будет ли все-таки Брэдбери писать сценарий для фильма?
«Буду, – ответил Рэй. – Но недели через две».
«А зачем ждать две недели?»
«Я занят сейчас одной телепьесой».
«Для кого?» – ревниво нахмурился Хичкок.
И Брэдбери с удовольствием ответил:
«Для Хичкока».
4
В июне 1956 года в Голливуде прошла премьера «Моби Дика».
Брэдбери волновался. Слишком многое стояло за этой большой работой – обретения и потери, надежды и разочарования. На премьеру съехался весь звездный состав, включая Грегори Пека. Приехал и Джон Хьюстон. Они обменялись с Рэем холодным рукопожатием, отношения так и не наладились. Зато фильм Рэю понравился. Глядя на экран, он плакал, повторяя про себя: «Черт возьми, а ведь это хорошо… Черт возьми, а ведь хороший фильм…»
Даже Ирландию он вспоминал теперь с нежностью.
Все дурное всегда быстро вымывалось из его памяти.
Ну да, суровая погода, влажные туманы, бесконечные дожди, сумеречные бары, но сколько неожиданного и чудесного подарила ему Ирландия! Однажды во сне он даже услышал знакомый голос: «Привет!» – «Кто ты?» – поинтересовался Брэдбери. И тот же знакомый голос ответил: «Я – Ник, таксист, который постоянно возил тебя из Дублина в Килкук и обратно».
На другой день Брэдбери написал рассказ «В первую ночь Великого Поста» («The First Night of Lent»), в котором во всех деталях вспомнил как этот Ник – ирландец-таксист был осторожен на дорогах, хотя никогда не отказывал себе в хорошем глотке виски. «Вам надо бросить пить, Ник, – все-таки убеждал таксиста осторожный Брэдбери. – Знаю, что вы осторожный водитель, но однажды страсть к виски вас подведет». И вот однажды в ночь на Великий Пост Ник поддался уговорам Брэдбери и бросил пить. И сразу начал лихачить, как все другие ирландские водилы! Сразу стал нарушать все существующие в Ирландии правила. Оказывается, быть осторожным Нику удавалось только под воздействием алкоголя.
Рассказ Брэдбери продал в журнал «Плейбой».
5
Он часто в тот год вспоминал Европу.
Ирландия, Англия, прекрасная Франция, солнечная Италия.
Но еще чаще в тот год он вспоминал Уокинган, штат Иллинойс, детство, заполненное книгами и комиксами. Постоянное общение с дочерями вновь и вновь заставляло его вспоминать то, чем он сам жил в их возрасте: сказочные страны, машины времени, динозавры – поразительные монстры подземного и подводного мира, большой зеленый овраг, рассекавший городок. В этом овраге постоянно что-то ворчало, шуршало, ворочалось – там шла невидимая жизнь растений, насекомых, какого-то загадочного зверья. Из глубины тянуло неведомыми испарениями, древними, насквозь промытыми сланцами, сыпучими песками. Реальность и воображение – это всего лишь две стороны нашей жизни. Включая одну – выключаешь другую, и наоборот. Как Ночь и День. Они неразрывны. Мы можем неделями видеть над головой тяжелые дождевые тучи, но это не значит, что звезды исчезли навсегда.
Как-то из окна автобуса Брэдбери увидел бегущего мальчика.
Мальчик бежал по обочине необыкновенно легко, какими-то удивительными пружинящими шагами. Впрочем, иначе и не могло быть. Брэдбери отчетливо рассмотрел на ногах мальчика легкие теннисные туфли, очень похожие на те, которые раз в год, всегда в июне, он получал от матери взамен своих старых, стоптанных.
О, эти новые теннисные туфли!
«В них чувствуешь себя так, будто впервые скинул башмаки и впервые побежал босиком по траве. Будто впервые бредешь босиком по ленивому ручью и в прозрачной воде видишь, как твои ноги ступают по дну, будто они переломились и движутся чуть впереди тебя. Люди, которые мастерят теннисные туфли, откуда-то знают, чего хотят мальчишки и что им нужно. Они кладут в подметки чудо-траву, что делает дыхание легким, а под пятку – тугие пружины, а верх ткут из трав, отбеленных и обожженных солнцем в просторах степей. А где-то глубоко в мягком чреве туфель запрятаны тонкие, твердые мышцы оленя…»3
Лето…
Птицы…
Деревья…
Смена дня и ночи…
Нет прошлого, нет будущего…
Мы существуем только сейчас, мы – вместилища всех вселенных.
«Ну, зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты будешь потом огорчаться, глядя на них».
Да, конечно, от огорчений не уберечься, рано или поздно они найдут тебя, но выбросить давно использованные старые билеты и давнишние, всеми забытые театральные программы – это ведь все равно, что забыть Уокиган, забыть детство. Рэй с начала сороковых задумывался о книге, в которой слились бы, наконец, события реальные и события воображаемые. Дон Конгдон с удовольствием поддерживал настроения Рэя, и постепенно книга, которую между собой они так и стали называть – «иллинойской» – начала вызревать. Она, как трава, прорастала из чувствительности Рэя, из его воспоминаний, из его исключительной памяти, ведь то, что некоторые мало знавшие его люди иногда принимали за нелепое шутовство и кривляние, было на самом деле судорогами нежной светлой души, измученной неуклонным и беспощадным течением времени…
6
«Вы написали “Вино из одуванчиков” когда вам было только под тридцать…»
Рэй Брэдбери ответил журналисту: «Да, это так… Где-то около тридцати…»
«Как можно передать мудрость зрелости, будучи таким молодым человеком?»
«Ну, я писал, наверное, как те великие французские живописцы, которые просто наносили на свои холсты точку за точкой».
«Пуантилисты?»
«Ну да. Пуантилисты… Ты наносишь на полотно отдельные точки, а потом они уже как бы сами собой складываются в единую картину. Когда ты приступаешь к работе, целого ты не видишь. Что-то такое представляешь, но на самом деле просто кладёшь на полотно отдельные точки. Сначала одну, потом другую, потом третью. А потом еще и еще. И, наконец, отходишь. Глядь, а точки сложились в какую-то единую картину! И ты говоришь себе: “Чёрт возьми, кажется, я сделал это неплохо!” Вот и повесть “Вино из одуванчиков” начиналась с таких отдельных точек. Однажды я написал такой, знаете ли, пассажик о крылечках американских домов. А потом переложил по-своему рецепт вина из одуванчиков. Этот рецепт вырезал мой дед из старого журнала, когда мне только-только исполнилось три года. Ну, а потом посыпалось! Фейерверки, запуск бумажных змеев, празднование Хэллоуина, провинциальные похороны… Точки мало-помалу покрывали полотно, и в один прекрасный день я сам был поражен, – оказывается, я написал большую картину!»4
7
Некоторые главы «иллинойской книги» выросли просто из ранних рассказов Брэдбери. Из тех давних рассказов, которые он беспощадно перерабатывал, совершенно презрев завет Олдоса Хаксли: «Бесконечно корпеть над изъянами двадцатилетней давности, доводить с помощью заплаток старую работу до совершенства, не достигнутого изначально, безусловно, пустая и напрасная затея…» Все, что казалось Брэдбери устаревшим, недоработанным, он теперь убирал, зато внимательно всматривался в давно ушедшие в прошлое парады ветеранов, прислушивался к дивной тишине любимой уокиганской библиотеки…
О, магия детства! О, страшная колдунья Таро!
Эта придуманная писателем страшная колдунья (имя – от карт Таро) пряталась в необычном стеклянном гробу – в баночке со светлячками. Тело ее таяло в карнавальном блеске лета, зябло в призрачных ветрах зимы, а крючковатый восковой нос нависал над бледно-розовыми, морщинистыми восковыми руками. «Сунешь в серебряную щель монетку, и где-то далеко внизу, в самой глубине, внутри хитроумного механизма колдуньи что-то застонет, заскрипит, повернутся какие-то рычажки, завертятся колесики. И колдунья в стеклянном ящике вдруг поднимет голову и ослепит тебя острым как игла взглядом. Неумолимая левая рука опустится и скользнет по картам, словно перебирая эти таинственные квадратики, голова склонится низко-низко, точно вглядываясь, что там тебе сулят карты, – горе, убийство, надежду или здоровье, возрождение по утрам, или все новую и новую смерть под каждый вечер? Потом она тонким паутинным почерком выведет что-то на одной из карт и выпустит ее, и карта порхнет по крутому желобу прямо тебе в руки…»5
В «иллинойской книге» Брэдбери вспоминал ужасно далекий 1928 год.
Они с дедом часто сидели с дедом на деревянном крылечке дома, а выкошенная лужайка перед ними чудесно пахла влажной травой. За спиной – «крикливая, как курятник, гостиная», а через улицу – дом миссис Бентли, старенькой миссис Бентли, которая на вопрос, а сколько вам лет? – всегда кокетливо отвечала: «Я еще птеродактиля помню». А по руслам ручьев – дохлые сверчки, яблони с румяными яблоками, и с далеких полей – ужасный призыв Хэллоуина.
И конечно, десятки, сотни, тысячи чудесных книг.
Эдгар По, Чарльз Диккенс, Редьярд Киплинг, Эдгар Берроуз.
Брэдбери не уставал читать. Он поистине был замечательным знатоком литературы, хотя на взгляд сноба или, скажем так, человека хорошо образованного и консервативного, список любимых книг, который он составил в конце жизни для своего биографа Сэма Уиллера, выглядел не совсем таким, какого от него ждали.
Но что делать? – Именно эти книги он перечитывал всю жизнь6.
Фил Нолан и Дик Кэлкинс. Комиксы о Баке Роджерсе.
Эдгар Райс Берроуз. Тарзан среди обезьян.
Франк Баум. Волшебник из страны Оз.
Эдгар Алан По. Рассказы и стихи.
Герберт Уэллс Человек-невидимка.
Томас Вулф. О времени и о реке.
Джон Стейнбек Гроздья гнева.
Шервуд Андерсон. Уайнсбург, Огайо.
Герман Мелвилл. Моби Дик.
Бернард Шоу. Пьесы.
8
Вот Дуглас, мальчик по имени Дуг – (конечно, сам Брэдбери, – Г. П.) – сидит во дворе местного гринтаунского суда верхом на пушке времен Гражданской войны, – разве это не скрытый намек на киплинговского «Кима», который так вот и начинался? – «Вопреки запрещению муниципальных властей, он сидел верхом на пушке Зам-Заме, стоявшей на кирпичной платформе против старого Аджаиб-Гхара, Дома Чудес, как туземцы называют Лахорский музей…»7
Память.
Память о живом.
Вечная неистребимая память.
Написать о живом – это как залить солнце в пустые кетчупные бутылки!
«Июньские зори, июльские полдни, августовские вечера – все прошло, кончилось, ушло навсегда и осталось только в памяти. Впереди осень, белая зима, прохладная зеленеющая весна, и за это время нужно обдумать минувшее лето и подвести итог… А если он что-нибудь забудет – что ж, в погребе стоит вино из одуванчиков, на каждой бутылке – (кетчупной, – Г. П.) – выведено число, и в них – все дни лета, все до единого. Можно спускаться в погреб и глядеть на солнце, пока не заболят глаза. А тогда он их закроет и всмотрится в эти жгучие пятна, – они так и будут плясать внутри его теплых век, пока он не вспомнит всё до конца…»8
9
В августе 1956 года Рэй отправил Дону Конгдону рассказы, которые должны были составить повесть «Вино из одуванчиков». Название, кстати, было для американцев весьма даже говорящим: ну да, вино из одуванчиков… какое еще вино можно пить в эпоху сухого закона?.. Совсем не фантастическая повесть. Скорее, волшебная, полная истинного волшебства.
Вот Дуглас Сполдинг наткнулся на легкую невидимую паутинку.
Казалось бы, ничтожная деталь, какая-то паутинка, – что она значит?
Но Дуглас вдруг понимает, что этот день точно будет совсем не такой, как все.
Весь этот день теперь будет соткан не только из паутинок; он соткан будет еще из тысячи разных запахов, блеска, сияния, и снова из чудесных запахов – его весь можно будет втянуть носом, как воздух. «Вдохнуть и выдохнуть», – поясняет Дугласу и его десятилетнему брату Тому их отец. – «А в другие дни, – поясняет он, – можно услышать каждый гром, каждый шорох вселенной». Вообще бывают такие дни, говорит он, что всё вокруг пахнет так, будто там, за ближними холмами, невесть откуда взялся огромный фруктовый сад. А то, гляди, кто-то неведомый захохочет в лесу.
Вальтеру Брэдбери, издателю, рукопись понравилась, но он счел ее слишком объемной. «Возьми свою книгу за уши, – сказал он Рэю, – и потяни в разные стороны. Сам увидишь, что рукопись сама по какому-то невидимому нам шву разорвётся на две части. Каждая вторая глава попросту выпадет, а каждая оставшаяся займет полагающееся ей место».
Подумав, Брэдбери так и поступил.
Повесть «Вино из одуванчиков» вышла в 1957 году.
А вот вторая ее часть – «Лето, прощай» – пролежала в столе аж до 2005 года.
На этот раз на титуле вышедшей книги стояло посвящение издателю: «Вальтеру А. Брэдбери, не дядюшке и не двоюродному брату, но, вне всякого сомнения, издателю и другу».
10
И вот двенадцатилетний Дуглас проснулся, а впереди – всё лето!
Он долго лежал, просто лежал в своей сводчатой комнатке на четвертом этаже и счастливо шептал себе: впереди еще всё лето! И видел себя каким-то многоруким, как божество Шива из зачитанной книжки про путешествия. Только поспевай рвать зеленые яблоки, оранжевые персики, черные сливы. Только поспевай носиться по влажному лесу, шариться в зеленом овраге, а потом мерзнуть, специально забравшись в заиндевелый ледник.
Жизнь прекрасна!
Она обвита усиками винограда и лесной земляники.
Тысячи, тысячи самых необыкновенных вопросов приходят в голову.
И не только ему. «Знаешь, сколько раз мы в этом году играли в бейсбол? – спрашивает Том. – Я все записал! У меня все точно записано. Тысяча пятьсот шестьдесят восемь раз! А сколько раз я чистил зубы за десять лет жизни? Шесть тысяч раз! А руки мыл пятнадцать тысяч раз, спал четыре с лишним тысячи раз, и это только ночью. И съел шестьсот персиков и восемьсот яблок. А груш – всего двести, я не очень-то люблю груши. Что хочешь, спроси, – у меня всё записано! И если вспомнить, что я делал все эти десять лет, дел прямо тысячи миллионов получаются! В книг я прочел четыреста штук. А кино смотрел и того больше: сорок фильмов с участием Бака Джонса, тридцать – с Джеком Хокси, сорок пять – с Томом Миксом, тридцать девять – с Хутом Гибсоном, а еще сто девяносто два мультипликационных – про кота Феликса, и десять с Дугласом Фербенксом, и восемь раз видел «Призрак в опере» с Лоном Чани, четыре раза смотрел Милтона Силлса, даже один про любовь – с Адольфом Менжу, только я тогда просидел целых девяносто часов в киношной уборной, все ждал, чтоб эта ерунда поскорее закончилась, и пустили «Кошку и канарейку» или «Летучую мышь». А уж тут все цеплялись друг за дружку и визжали два часа без передышки. И съел за это время четыреста леденцов, триста тянучек, семьсот стаканчиков мороженого».
«А сколько ягод ты сегодня собрал, Том?»
«Ровно двести пятьдесят шесть!»
11
Чудесные точные детали.
Вот миссис Бентли – совсем иная эпоха.
И для нее дети тоже – совсем другая эпоха.
Она часто видела детей в бакалейной лавке – они там точно мошки или обезьянки мелькали среди кочанов капусты и связок бананов. Она говорит детям: «Я миссис Бентли, когда-то меня звали Элен». А дети смотрят на нее изумленно. Она начинает сердиться: «Вы что, не верите, что меня когда-то звали Элен?» И тогда Том, жмурясь от солнца, уклончиво, но честно говорит: «А я и не знал, что у старух бывает имя».
Миссис Бентли сухо смеется, тогда уже Джейн торопится объяснить:
«Это Том хочет вам сказать, что старух никогда не называют по имени. Их называют просто «миссис», никак не иначе. Зачем какую-то там старуху называть Элен. Это прозвучит легкомысленно».
Чудесная детская жестокость.
И ощущение чудесной живой жизни.
Подружившись с миссис Бентли, Том и обе девочки часто потом сидели на ее деревянном крылечке. Когда слышались серебряные колокольчики мороженщика, дверь отворялась, и выплывала навстречу мороженщику миссис Бентли. И вот, наконец, у всех в руках мороженое, начинаются замечательные разговоры.
«Так сколько вам лет, миссис Бентли?»
«Семьдесят два», – отвечает она.
«А сколько лет вам было пятьдесят лет назад?»
«Семьдесят два».
«И вы никогда не были молодой и не носили лент и красивых платьев?»
«Никогда».
«И вы всю жизнь прожили в этом доме?»
«Всю жизнь».
«И никогда-никогда не были хорошенькой?»
«Никогда-никогда».
Правда, иногда миссис Бентли восстает против такого подхода и пытается показать детям древнюю раскрашенную фотографию, на которой улыбается пухлым ротиком чудесная девочка с синими-пресиними глазами и в пышном, как бабочка, платье. Якобы это вот она и есть… то есть, была… Но кто же такому поверит? Ведь миссис Бентли ни капельки не похожа на ту девочку… Да и мало ли где можно раздобыть такую карточку… Может, у вас есть еще какие-нибудь карточки, миссис Бентли? – не устают, допытываются они. Ну, когда вам было пятнадцать лет… а потом двадцать… и сорок… и пятьдесят… И так далее… Ну, вроде как развитие жизни на Земле – амебы какие-нибудь, а потом гадкие жабы, пауки, спруты, и так до динозавров и до самих людей. Когда видишь такие рисунки – всё понятно, ни у кого никаких вопросов не возникает. Вот амёба, а вот лягушка, а вот многорукий спрут, и с динозаврами тоже спорить не станешь и с доисторическим человеком с дубиной на плече. Поспорь с таким, ага!.. А вот фотография девочки в пышном платье… Да ну… Такая фотография ничего не доказывает… Где вы найдёте человека, чтобы он подтвердил, что видел вас много-много лет назад и вам было десять лет и вы носили именно такое платьице?
12
Вообще беда со стариками!
Вот, например, полковник Фрилей.
«Булл Ран! Булл Ран! Спроси его про Булл Ран!»
«Я там был», – расслышал и тихо ответил полковник.
«А как насчет Шайло? Спроси его, помнит ли он Шайло?»
«Еще бы не помнить! Всю жизнь вспоминаю. Стыд и срам, что такое красивое название сохранилось только в старой военной хронике».
«Спроси, Том, теперь спроси про форт Самтер!»
«Я впервые видел там клубы порохового дыма, – мечтательно ответил полковник. – Помню песню: “На Потомаке нынче тихо, солдаты мирно спят, под осеннею луною палатки их блестят…” А дальше: “На Потомаке нынче тихо, лишь плещет волна, часовым убитым не встать ото сна…” А когда южане капитулировали, мистер Линкольн вышел на балкон Белого дома и попросил оркестр сыграть “Будьте на страже”. А потом одна леди из Бостона сочинила песню, которая будет жить тысячу лет: “Видели мы воочию – господь наш нисходит с неба, он попирает лозы, где зреют гроздья гнева…” По ночам я сам, не знаю почему, начинаю шевелить губами: “Слава вам, слава, воины Дикси! Стойте на страже родных побережий…” Или: “Когда герои наши с победой возвратятся, их увенчают лавры, их встретит гром оваций…” Сколько чудесных песен! Их пели обе стороны, ночной ветер относил их то на юг, то на север. “Мы идем, отец наш, Авраам, триста тысяч воинов идут…”»
Тысячи, действительно тысячи чудесных событий.
И самое главное открытие Дугласа: я – живой!
13
Они все живые.
И тихие старики, и шумные дети, и птицы, и травы.
А раз они все живые, значит, книга должна быть о любви.
«Вино из одуванчиков» – такая вот волшебная книга о любви.
О любви, которая вечна, а поэтому не всегда и не у всех совпадает во времени.
Например, у юного газетчика Билла Форестера любовь совершенно не совпадает во времени с любовью мисс Элен Лумис, старой девы. Ей девяносто пять лет, а она с удовольствием уплетает мороженое. И она говорит Биллу Форстеру : «Молодой человек, и ты, Дуг, а ну-ка подите сюда, садитесь за мой столик. Поговорим о всякой всячине – похоже, у нас найдутся общие слабости и пристрастия».
И не забывает добавить: «Не бойтесь, я за вас обоих заплачу».
Мисс Элен Лумис всех знает и обо всем догадывается. Сразу видно, ты – из Сполдингов, говорит она Дугласу. Голова у тебя точь-в-точь как у твоего дедушки. А вы, говорит она Форестеру, ну, прямо вылитый Уильям Форестер. Я знаю, вы пишете в «Кроникл», и знаю, что пишете совсем неплохо.
И смущенный Уильям вдруг признаётся: «Когда-то я был в вас влюблен».
Мисс Элен Лумис девяносто пять лет, ее ничем уже не удивить. Она спокойно набирает в ложечку мороженое. «Были влюблены? Ну, значит, не миновать нам следующей встречи. Только не говорите мне вот прямо сейчас, когда и где это с вами впервые случилось. Раз уж вы репортер, то приходите завтра от трех до четырех часов дня ко мне на чай».
И тоже негромко признается: «Знаете, мистер Форестер, вы напоминаете мне одного милого джентльмена, с которым я дружила семьдесят… ну да, примерно семьдесят лет тому назад…»
А Дугласу эта мисс Элен Лумис напоминает серую, дрожащую заблудившуюся во времени моль. И голос ее доносится откуда-то очень-очень издалёка, из каких-то недр старости и увядания, из-под праха засушенных цветов и давным-давно умерших бабочек…
14
В назначенное время Уильям Форстер приходит на чай.
«А знаете, – говорит ему мисс Элен Лумис, – это даже хорошо, что мы встретились так поздно. Не хотела бы я встретить вас, когда мне был двадцать один год, и я была совсем глупенькая».
«Для хорошеньких девушек в двадцать один год существуют особые законы».
«Так вы думаете, я была хорошенькая? – с интересом спрашивает старая мисс Элен Лумис. – Да с чего вы взяли? – И тут же старается выговориться, высказать все, о чем она думала, может, все свои девяносто пять лет. – Вы смотрите на меня, да. А видите дракона, который только что съел лебедя. Можно ли судить о съеденном лебеде по нескольким перышкам, прилипшим к жадной пасти дракона? А ведь только это сейчас и осталось – древний дракон, весь в складках и морщинах, который сожрал бедную лебедушку. Я не вижу ее уже много-много лет. Но я ее чувствую. Внутри она все еще жива. Внутри меня она все еще та же самая, живая, ни одно перышко не полиняло. Знаете, в иное утро, весной или осенью, я просыпаюсь и думаю: вот сейчас побегу через луга в лес и наберу земляники! Или поплаваю в озере, или стану танцевать всю ночь напролет! И вдруг спохватываюсь…»
«Вам бы книги писать…»
«Дорогой мой мальчик, я и писала…»
А что еще оставалось мисс Элен Лумис?
До тридцати лет – легкомысленная дура, только и думала, что о забавах, развлечениях да танцульках. А потом единственному человеку, который ее страстно и долго любил, надоело ждать. И тогда назло самой себе мисс Элен Лумис решила: ну, и пусть! Ну, и не надо! И отправилась путешествовать. «На чемоданах запестрели разноцветные наклейки. Побывала я в Париже, в Вене, в Лондоне – но повсюду одна. И вот оказалось, Уильям, что быть одной в Париже ничуть не лучше, чем в нашем Гринтауне…»
15
Лето идет.
Лето проходит.
«Дорогой мой Уильям, – однажды негромко говорит мисс Элен Лумис. – Через несколько дней я умру. Не пугайтесь и не перебивайте меня. Я не боюсь. Когда живешь так долго, теряешь многое, в том числе и чувство страха. Никогда в жизни не любила омаров – может, потому что не пробовала. А в день, когда мне исполнилось восемьдесят, решила – дай-ка отведаю. Не скажу, чтобы я их полюбила, но теперь, по крайней мере, знаю, каковы они на вкус, и не боюсь больше. Так вот, думаю, и смерть это тоже что-то вроде омара. Полвека я уже наблюдаю за дедовскими часами в прихожей. Когда их заводят, я могу точно сказать наперед, в котором часу они остановятся. Так и с нами, со старыми людьми…»
И дружески улыбается: «Мы ведь славно провели время, правда? Это было необыкновенно – наши с вами беседы каждый день. Есть такая ходячая, избитая фраза – родство душ; так вот, Уильям, мы с вами и есть такие родные души. Я всегда считала, что истинную любовь определяет исключительно дух, хотя тело порой сопротивляется и отказывается этому верить. Тело живет само для себя. Оно живет, чтобы пить, есть, ждать ночи. В сущности, тело – ночная птица. А дух рожден от солнца, Уильям, и его удел – за нашу долгую жизнь тысячи и тысячи часов бодрствовать и впитывать все, что нас окружает…»
И улыбается: «Еще о многом надо было бы нам поговорить, да придется отложить до новой встречи. Время – престранная штука, Уильям, а жизнь – еще того удивительней. Как-то там не так повернулись колесики или винтики, и вот жизни человеческие переплелись слишком рано или слишком поздно. Конечно, я зажилась на этом свете, ясно. А вы, наверное, родились слишком поздно. Ужасно досадное несовпадение. А может, это мне в наказание – уж очень легкомысленной девчонкой я была. Но кто знает, может, на следующем обороте колесики наших часов повернутся, наконец, совсем не так, а как надо. Так что, пока, Уильям, непременно найдите славную девушку, женитесь на ней и будьте счастливы…»
И смотрит на Форестера: «Постарайтесь не дожить до глубокой старости, Уильям. Если вдруг удастся, постарайтесь умереть, пока вам не исполнилось еще и пятидесяти. Я знаю, это не так просто. Но очень советую. Ведь кто знает, когда еще появится на свет вторая такая, как я, мисс Элен Лумис. Вы только представьте: вот вы уже дряхлый старик, и в один прекрасный день в каком-нибудь одна тысяча девятьсот девяносто девятом году плететесь по Главной улице и вдруг видите меня… А мне только двадцать один… И всё опять полетит вверх тормашками…»
И заканчивает, наконец, рассуждения: «Когда-нибудь, Уильям, в году этак тысяча девятьсот восемьдесят пятом или девяностом молодой человек по имени Том Смит или, скажем, Джон Грин, гуляя по улицам, заглянет мимоходом в аптеку и, как полагается, спросит там какого-нибудь редкостного мороженого. А по соседству окажется некая молодая девушка, его сверстница, и, когда она услышит, какое мороженое он заказывает, что-то произойдет. Не знаю, что именно и как именно, но произойдет. А уж она-то и подавно не будет знать, как и что… Просто от названия этого мороженого у обоих станет необыкновенно хорошо на душе. И они разговорятся. А потом познакомятся и уйдут из аптеки вместе…»
16
Все в повести Рэя Брэдбери происходит в первый раз.
Все открытия и потери – всё происходит только в первый раз!
Слышатся голоса – словно со дна зеленого замшелого колодца… Шепчутся травы – можно опустить в них руку, как в ножны… В ушах, как в морских раковинах, вздыхает ветер… Тысячи пчел и стрекоз пронизывают воздух, как электрические разряды… В каждом ухе Дугласа стучит по сердцу, а третье колотилось в горле, а еще одно – настоящее – гулко ухает в груди. «Я и правда живой, – думает Дуглас. – Прежде я этого не знал, а может, и знал, да не помнил…»
Перечитывая повесть «Вино из одуванчиков» я почему-то часто вспоминаю шестьдесят седьмой год, или шестьдесят девятый, сейчас это уже не важно. Тихий океан, остров Симушир, вулкан Прево, над которым всегда висело колечко белого тумана – даже в самый солнечный день… Я лежал на сухой траве, вдыхал влажный воздух, и океан вокруг острова стоял как трибуны исполинского стадиона… Я знал, я чувствовал – вот шевельни я пальцем ноги и тотчас тяжко дрогнет дальний обрубистый мыс, украшенный чудесной базальтовой аркой; шевельни я пальцами руки, поверни голову – и горизонт тотчас еще шире распространится, и дрогнет земной шар, накручивая все новые и новые обороты…
Я жив!
Мы живы!
Мир и я – едины!
Дуглас – (читай – Брэдбери, Г. П.) – это интуитивно понимает.
Не спорь, Том, – говорит он брату. Вот ты живешь, ходишь, делаешь что-нибудь, а потом вдруг видишь: ага, это же у меня в первый раз! И, раздумывая над сказанным, он начинает делить лето на две половины. Одна – «Обряды и обыкновенности». Здесь все просто. Вот, скажем, он первый раз в этом году пил шипучку. Первый раз бегал босиком по траве. Первый раз чуть не утонул в озере. И все такое прочее. Первый арбуз. Первый москит. Первый сбор одуванчиков. А вот вторая половина блокнота – «Открытия и откровения». Тут не все так просто. Может, назвать эту половину просто – «Озарения»… Вот, послушай, что я тут записал про вино из одуванчиков. «Каждый раз, когда мы разливаем его по бутылкам, у нас остается в целости и сохранности кусок лета двадцать восьмого года…»
17
Но там, где человек делает такое удивительное открытие: я – живой, он непременно делает и другое: я умру!
«Дуглас с важностью водрузил мерцающую и подмигивающую банку со светлячками на ночной столик, взял карандаш и стал усердно писать что-то в своем блокноте. Светлячки горели, умирали, снова горели и снова умирали, в глазах мальчика вспыхивали и гасли три десятка переменчивых зеленых огоньков, а он все писал — десять минут, двадцать, черкал, исправлял строчку за строчкой, записывал и вновь переписывал сведения, которые так жадно второпях копил все лето.
И на последней странице подвел итог накопленному.
НЕЛЬЗЯ ПОЛАГАТЬСЯ НА ВЕЩИ, – подвел он итог, – ПОТОМУ, ЧТО:
… взять, например, машины: они разваливаются, или ржавеют, или гниют, или даже остаются недоделанными… или кончают свою жизнь в гараже…
… или взять теннисные туфли: в них можно пробежать всего лишь столько-то миль и с такой-то быстротой, а потом земля опять тянет тебя вниз…
… или трамвай. Уж на что он большой, а всегда доходит до конца, там уж и рельсов нет, и дальше ему идти некуда…
НЕЛЬЗЯ ПОЛАГАТЬСЯ НА ЛЮДЕЙ, ПОТОМУ ЧТО:
… они уезжают…
… чужие люди умирают…
… знакомые тоже умирают…
… друзья умирают…
… люди убивают других людей, как в книгах…
… твои родные тоже могут умереть…
А ЗНАЧИТ… ОХ, ЧТО ЭТО ТАКОЕ ЗНАЧИТ…
Дуглас глубоко вздохнул, и медленно, шумно выдохнул, опять набрал полную грудь воздуха и опять, стиснув зубы, выдохнул его и дописал огромными, жирными буквами:
ЗНАЧИТ, ЕСЛИ ТРАМВАИ, И БРОДЯГИ, И ПРИЯТЕЛИ, И САМЫЕ ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ МОГУТ УЙТИ НА ВРЕМЯ ИЛИ НАВСЕГДА, ИЛИ ЗАРЖАВЕТЬ, ИЛИ РАЗВАЛИТЬСЯ, ИЛИ УМЕРЕТЬ, И ЕСЛИ ЛЮДЕЙ МОГУТ УБИТЬ, И ЕСЛИ ТАКИЕ ЛЮДИ, КАК ПРАБАБУШКА, КОТОРЫЕ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ ВЕЧНО, ТОЖЕ МОГУТ УМЕРЕТЬ… ЕСЛИ ВСЕ ЭТО ПРАВДА… ЗНАЧИТ, Я, ДУГЛАС СПОЛДИНГ… КОГДА-НИБУДЬ… ДОЛЖЕН…»
18
Вот и второе открытие.
19
В феврале 1957 года, когда рукопись повести «Вино из одуванчиков» уже находилась у редактора, Брэдбери получил предложение от продюсера Гарольда Гехта (Harold Hecht) из компании «Hecht-Hill-Lancfster» поработать над фильмом «Белый охотник, черное сердце» («White Hanter, Black Heart»). Помогать Рэю должен был сценарист Джон Гэй (John Gay), – как консультант и как создатель диалогов. По книге Петера Вертела «Африканский охотник», посвященной знаменитому режиссеру Джону Хьюстону (опять он возникает на пути Рэя), Брэдбери и Гэй написали черновик страниц на тридцать, но дальше работа не заладилась. Платили Брэдбери тысячу долларов в неделю, очень даже неплохо, но память о печальных ирландских днях, проведенных с Джоном Хьюстоном, мешала работе…
Зато укрепилась дружба с Бернардом Беренсоном.
Несмотря на разницу в возрасте их многое связывало.
«Всю жизнь я пытался рассказать о том, что же все-таки делает художник, – писал Беренсон Рэю, – но Вы в этом, кажется, преуспели больше меня». Почти в каждом письме Беренсен с печалью напоминал Рэю (но, прежде всего, конечно, самому себе), что его пребывание на Земле подходит к концу. Возраст, возраст… Время неумолимо… Он снова дружески приглашал Рэя и Мэгги в гости, – вдруг в последний раз? На Рэя это сильно действовало. Он даже плакал, читая письма Беренсона. Множество желаний мучили Рэя, – как маленького Дугласа из только что написанной повести. Чего бы он хотел? Да все то же, чего хотел и маленький Дуг. «Повидать Стамбул, Порт-Саид, Найроби, Будапешт. Написать книгу. Очень много курить. Упасть со скалы, но на полдороге зацепиться за дерево. Хочу, чтобы где-нибудь в Марокко в меня раза три выстрелили в полночь в темном переулке. Любить прекрасную женщину…»
Но денег на поездку в Европу, как всегда, не было.
Правда, помог случай. В 1957 году известный писатель Грэм Грин (1904-1991) обратил внимание продюсера Кэрола Рида (Carol Reed) на новеллу Рэя Брэдбери «И камни заговорили» («And the Rock Cried out»). Брэдбери зашел в офис Гарольда Гехта, когда там зазвонил телефон. «Не знаете ли вы такого писателя – Брэдбери?» – спросил Кэрол Рид. – «Не только знаю, – ответил Гехт. – Он как раз сидит напротив меня».
Так семейство Брэдбери снова оказалось в Европе.
Работать над сценарием по собственному рассказу, – лучше дела не найти.
Кэролу Риду очень понравилось то, что сделал Брэдбери, да и сам Рэй считал этот свой сценарий едва ли не лучшим из всех им написанных. Все лето Рэй и Мэгги провели в Лондоне и, наконец, отправились в Италию Беренсону. Это была счастливая, как всегда желанная встреча, но именно в Италии, в теплой, чудесной Италии (так написал в своей «Хронике» Сэм Уиллер), в тихий солнечный полдень Мэгги вдруг сказала Рэю, что больше не любит его. Она хотела получить развод.
Это потрясло Рэя. Настолько потрясло, что даже двадцать лет спустя он утверждал, что слова жены были для него неожиданными. Он ничего такого не ждал. Не было никаких причин, на его взгляд. Он не мог поверить Мэгги, – как это так, у нее нет больше никакого желания жить с ним? Ну да, он сентиментален, необязателен, часто не в меру говорлив, а иногда впадает в робость перед людьми, от которых что-то зависит. Он по-детски любит сладости и праздники, совершает те или иные (вполне простительные, на его взгляд) проступки, но ведь он всегда был и остается верным мужем, любящим отцом, он много трудится, чтобы семья ни в чем не нуждалась. Ну да, он понимает, он знает, что Мэгги тяжело с тремя детьми, но ведь он всегда старается помогать, например, каждый вечер укладывает их спать. Ну да, он знает, что Мэгги считает его еще одним своим ребенком, но он такой родился, что с этим можно поделать? Сама мысль остаться без Мэгги была для Брэдбери невыносима. Он плакал. Он вспоминал прожитые вместе годы…
В итоге, Мэгги остались с Рэем.
«Не ради меня», – с горечью сказал он Сэму Уэллеру.
«Она сталась ради детей. Так она сама сказала. Так оно и бывает».9
20
В довершение, в сентябре 1957 года заболел Леонард Сполдинг.
Вернувшись из Европы, Рэй перевёл отца из общей палаты в отдельную, и часто его навещал. Отношения между отцом и сыном всегда были сложными, но серьезная болезнь если не снимает, то смягчает некоторые проблемы. К сожалению, 10 октября1957 года Леонард Сполдинг умер – от перитонита. Через три года на книге «Лекарство от меланхолии» («A Medicine for Melancholy») появится посвящение: «Отцу – с любовью, проснувшейся так поздно и даже удивившей его сына».
Любовь действительно проснулась поздно, но все-таки проснулась.
Возможно, это произошло в процессе работы над повестью «Вино из одуванчиков».
По крайней мере, об отце в повести Рэй писал с глубокой признательностью.
«Мальчики вылезли из машины, захватили синие жестяные ведра и, сойдя с пустынной проселочной дороги, погрузились в запахи земли, влажной от недавнего дождя. “Ищите пчел, – сказал отец. – Они всегда вьются возле винограда”. И они гуськом побрели по лесу: впереди отец, рослый и плечистый, за ним Дуглас, а последним семенил коротышка Том. Поднялись на невысокий холм и посмотрели вдаль. Вон там, указал пальцем отец, там обитают огромные, по-летнему тихие ветры и, незримые, плывут в зеленых глубинах, точно призрачные киты. А вон там – папоротник, называется венерин волос. Отец неторопливо шагал вперед, синее ведро позвякивало у него в руке. А это чувствуете? Он ковырнул землю носком башмака. Миллионы лет копился здесь перегной, осень за осенью падали листья, пока земля не стала такой мягкой.
Дуглас потрогал землю, но опять ничего особенного не ощутил; но все время настороженно прислушивался. Мы окружены, подумал он. Вот-вот что-то случится! Но что? На свете нет кружева тоньше, продолжал говорить отец, указывая вверх, где листва деревьев вплеталась в небо или, может быть, небо вплеталось в листву. Всмотритесь хорошенько и увидите – лес плетет их, словно гудящий станок. Как всегда, отец стоял уверенно, и рассказывал им всякую всячину, легко и свободно, не выбирая слов. Часто он и сам смеялся своими рассказами, и от этого они текли еще свободнее. Хорошо при случае послушать тишину, говорил он, потому что тогда удается услышать, как носится в воздухе пыльца полевых цветов, а воздух так и гудит пчелами…»
Дуглас и отец…
Рэй Брэдбери и Леонард Сполдинг…
Все, о чем писал Рэй, пронизано чувством времени.
Единственно важное путешествие, о котором стоит говорить, всегда считал Брэдбери, это путешествие во времени. Абсолютно всё в жизни имеет самое прямое отношение к путешествиям во времени. Мы растем, взрослеем, стареем – во времени. На свете пять миллиардов деревьев и под каждым лежит тень. Значит, откуда берется ночь? Да из-под деревьев! Их пять миллиардов деревьев — и из-под каждого дерева выползает тень. Вот бы найти способ удержать все тени под деревьями, тогда и спать ложиться незачем, ведь стоял бы день, только день, а ночи бы совсем не было!
Машина времени, – вот чего, наверное, не хватает человечеству!
Для чего мы до сих пор пользовались машинами, размышляет Лео Ауфман.
Да для того только, чтобы заставить людей страдать и плакать. Не успеешь приноровиться к машине, а кто-то где-то уже смошенничал, приделал лишний винтик – и вот уже наши же самолеты сбрасывают на нас бомбы, а автомобили срываются в пропасть. Да сколько можно? Уж если не Машину времени, то Машину-то счастья можно построить! Сочинить такую хитрую механику, думает Ауфман, что пускай у человека промокли ноги, или ноет язва, или его мучает бессонница и он ворочается в постели всю ночь напролет, и душу его грызут всякие заботы, а все равно твоя Машина даст ему счастье.
Вот Ауфман и строит такую машину.
Теперь, не покидая Гринтаун, можно побывать в Париже, или в тропиках, или в Гренландии, да неважно где – главное, можно увидеть весь мир. Пока ты находишься в Машине счастья – красивый закат будет длиться и длиться, а воздух будет оставаться чистым и прозрачным…
Правда, жена Ауфмана – Лина, ну, никак не может поверить в такую возможность.
Ну, длится и длится чудесный закат, говорит она, ну, видишь ты из своей Машины красивый чужой город, но ведь все равно придет время, когда нужно выбираться из этой штуковины, и мыть грязную посуду, стирать белье, стелить постели…
Что-то изменилось в Рэе Брэдбери после Ирландии и Италии.
Пока ты в Машине счастья – да, конечно, всё хорошо, все прекрасно, но давай честно, говорит Ауфману жена, ты ведь не будешь сидеть в ней всю жизнь. Ну, сколько времени можно смотреть на самый расчудесный ? И кому нужно, чтобы он, даже самый расчудесный, длился целую вечность? Да может мы потому и любим закат, что бывает он всего только раз в сутки…
21
Поиски счастья обречены.
Ищи его или не ищи, оно или есть или его нет.
«Дедушка Сполдинг, Дуглас и Том нерешительно заглянули в большое окно, выходившее на улицу. И там, в теплом свете лампы, они увидели то, что хотел им показать Лео Ауфман. В столовой за маленьким столиком Саул и Маршалл играли в шахматы. Ребекка накрывала стол к ужину. Ноэми вырезала из бумаги платья для своих кукол. Рут рисовала акварелью. Джозеф пускал по рельсам заводной паровоз. Дверь в кухню была открыта: там, в облаке пара, Лина Ауфман вынимала из духовки дымящуюся кастрюлю с жарким. Все руки, все лица жили и двигались. Из-за стекол чуть слышно доносились голоса. Кто-то звонко распевал песню. Пахло свежим хлебом, и ясно было, что это – самый настоящий хлеб, который сейчас намажут настоящим маслом. Тут было все, что надо, и все это – живое, неподдельное».
Как само Время.
22
13 августа 1958 года Мэгги родила четвертую дочь.
Ее назвали Александра Аллисон (Alexandra Allison), по-домашнему – Сана.
С появлением четвертой дочери в доме стало совсем тесно, и в 1958 году Рэй Брэдбери купил более просторный дом – с тремя спальнями. В новый дом переезжали в день Благодарения. «Чтобы не готовить праздничного обеда», – заметила по этому поводу ироничная Мэгги. Половину вещей составляли книги. Самые разные, в том числе доисторические палп-книжонки и подборки комиксов.
Но Рэй принципиально никогда ничего не выбрасывал.
«Чтобы чувствовать изобилие», – конечно, подчеркивала Мэгги.
К кухне был пристроен гараж, а главное, в нем имелся цокольный этаж, который Рэй превратил в кабинет. Теперь у него был настоящий кабинет! Самый настоящий кабинет! А в зеленом дворике можно было играть с детьми в бадминтон. Много лет спустя, когда дочери давно выросли и покинули родное гнездо, наемный рабочий, очищая крышу от листьев, нашел возле водосточного желоба старый потемневший от времени волан.
Рэй попросил оставить волан там, где он лежал. Глаза его увлажнились.
В этом мире не всё надо менять, не во всё нужно вторгаться.
23
На каком-то официальном обеде сценарист Джон Гэй, работавший с Рэем над сценарием фильма о Джоне Хьюстоне, познакомил его с писателем Родом Серлингом (Rod Serling) – лауреатом (причем трижды) известной телевизионной премии «Emmy Aword». «Эмми», как ее называют, почетна в США не менее, чем «Оскар» для кино, «Грэмми» для музыки, «Тони» для театра. Энтузиаст и экспериментатор Род Серлинг был для бурно развивающегося американского телевидения фигурой вполне равнозначной Норманну Корвину, так много сделавшему для американского радио. Как раз в то время он начал работу над серией фантастических передач для компании BCS – «Сумеречная зона» («Twilight Zone»). Конечно, Брэдбери, не раздумывая, принял приглашение Рода Серлинга поработать для телевидения над «темной» магической фантастикой. В тот же день он привез Серлинга в свой новый дом и показал ему целую кучу «магических» книг Чарли Бьюмонта, Ричарда Матчесона, Джона Колера и, конечно, свои.
«Вот с чего нужно начинать, – сказал он Серлингу. – Прочитайте вон то, и вот это, и эти вот книжки тоже прочтайте, тогда вы получите четкое представление о том, как всё это переложить для экрана».10
24
В феврале 1958 года вышла книга рассказов Рэя Брэдбери – «Лекарство от меланхолии» («A Medicine for Melancholy»). В книгу вошли и давние рассказы, и новые, в том числе такие шедевры как «Дракон» («The Dragon»), «Замечательный костюм цвета сливочного мороженого» («The wonderful Ice Cream Suit»), «Погожий день» («In a Season of Calm Weather»), «Запах сарсапарели» «A Scent of Sarsaparilla»), «Были они смуглые и золотоволосые» («Dark They were, And Golden Eyed»), «Все лето в один день» («All Summer in a Day»), «Берег на закате» («The Shoreline at Sunset»), наконец, «Пришло время дождей» («The Lay it Rained Forever»).
В этом рассказе («Пришло время дождей») постоянно льет дождь.
Он льет, не переставая семь лет подряд. Тысячи и тысячи дней, – с утра до ночи, без передышки дождь льет, шумит, барабанит, звенит хрустальными брызгами, низвергается сплошными потоками, так что кругом ходили волны, заливая жалкие островки мокрой насквозь суши. Ливнями валит тысячи лесов, и тысячи раз они вырастают снова. Так уж повелось на Венере. И вот в ситуации, когда земные колонисты видят Солнце в небе Венеры всего один раз в семь лет, да и то считанные часы, а то и минуты, мальчишки умудряются запереть в школьной кладовой девочку – только за то, что она прилетела на Венеру всего пять лет назад, и помнит Солнце таким, каким оно сияет над ее родным штатом Огайо…
25
Сама жизнь подсказывала Брэдбери такие сюжеты.
Война и мир. Страхи и ожидания. Разочарования и надежды.
«Холодная война проникла во все поры человечества, – писал в своих воспоминаниях Илья Эренбург. – В Вашингтоне работала хорошо памятная Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, всех, кто осмеливался вымолвить “мир”, она осуждала за “сочувствие к коммунизму”. В день отъезда из Парижа я прочитал в газете “Франс-суар” коротенькое сообщение, что полиция задержала четырех молодых коммунистов, которые возле посольства Соединенных Штатов кричали: “Мы хотим мира”, и другие “оскорбительные” слова. Я прочитал “Правду” от 1 мая. В статье одного литератора были суровые отзывы о писателях Запада. Синклера Льюиса называли “грязной душонкой”, Хемингуэя – “потерявшим совесть снобом”, Фейхтвангера – “литературным торгашом”…»11
Когда в начале XXI века в США рассекретили так называемый «Акт свободы информации» многие американцы узнали о себе много интересного, ведь практически все более или менее заметные люди страны много лет находились под контролем секретных служб. За Рэем Брэдбери тоже была установлена слежка – со 2 апреля 1959 года. Подозрение у поборников борьбы с антикоммунизмом вызвали его повести «451° по Фаренгейту» и «Марсианские хроники», а так же сборник рассказов «Человек в картинках», в которых, при желании, действительно можно было обнаружить если не прокоммунистические, то уж антиправительственные выпады точно. Агенты ФБР создали на писателя объемистое досье. К счастью, оно не сработало, да и не могло сработать: доказательств того, что писатель является членом Коммунистической партии, не было найдено.
«Вы верующий человек?» – спросили Брэдбери в одном из интервью12.
«Я верю во Вселенную, – ответил он. – В ее непознанную и непознаваемую непредсказуемость, Это же с ума сойти! Само существование Вселенной является фактом нелогичным и сверхъестественным! Она невозможна, но она существует, она есть. Вы вот можете своим интеллектом осознать, что это такое? Вот видите. И я не могу. И не верьте тем самовлюбленным снобам, которые скажут вам, что могут…»
«Как вы относитесь к книге Оруэлла “1984 год”?»
«Социальная фантастика – замечательный жанр. Сам Бог велел мне относиться к нему именно как к замечательному жанру. Повесть «451° по Фаренгейту» и книга Оруэлла – у них немало общего. Идея – та же, и фабулы схожи. Кстати, в американских университетах идеи Оруэлла и идеи Брэдбери преподаются параллельно. Считается, что мы дополняем друг друга. Вы спросите, а происходило ли то, о чем я написал в своей книге, на самом деле, в жизни? Конечно, происходило! Сотни раз! Книги сжигали в Александрии. Потом – в гитлеровской Германии, в Китае, в России, в Ирландии. Чуть не все более или менее развитые страны мира прошли через это испытание, ибо во многих этих странах непременно находились тупые правители. Когда такой правитель чувствует свое интеллектуальное бессилие, он начинает жечь книги…»
26
Рэй и Мэгги собирались еще раз побывать в гостях у Бернарда Бернарда, но 6 октября 1959 года их замечательный друг умер.
Той же осенью на CBS состоялась премьера программы Рода Серлинга «Сумеречная зона». Сюжет пилотного эпизода под названием «Где кто-нибудь» («Where Is Everybody») был озвучен в начале октября: астронавт после длительного отсутствия оказывается в земном городе и не находит там никого живого.
Рэя неприятно поразило сходство показанного Серлингом сюжета с сюжетом его рассказа «Безмолвные города» («The Silent Towns»), входившего еще в «Марсианские хроники». Там некий марсианский отшельник тоже выбирается, наконец, из своей лачуги и обнаруживает, что людей на Марсе нет, все улетели на Землю…
Рэй решил ничего не говорить Серлингу, но сходство заметила жена Рода.
«Понимаешь, Рэй, такое случается. Это всё капризы памяти, – пытался объяснить случившееся Серлинг. – Конечно, я заплачу тебе авторские. Через пару дней тебе позвонят мои юристы».
К сожалению, юристы не позвонили.
А 30 октября Брэдбери поймал Серлинга на еще одном «заимствовании»: ностальгическое настроение эпизода «Пешком» («Walking Distance») слишком уж отдавало повестью «Вино из одуванчиков». Мальчишки… Волшебная карусель… Бегущее время… Правда, фанаты «Сумеречной зоны» посчитали, что в этом случае Рэй Брэдбери зарывается. Не может быть у одного писателя монополии на столь общие чувства и настроения, к тому же эпизоды «Сумеречной зоны» в огромной мере держались на музыке; но Рэй-то знал, он видел, он чувствовал, что Серлинг вторгся именно на его территорию.
Тем не менее, Брэдбери написал для «Сумеречной зоны» целых три эпизода.
Первый – адаптация рассказа «Здесь могут водиться тигры» («Here There be Tygers»), впервые опубликованного в 1951 году в антологии «Новые рассказы о пространстве и времени» («New Tales of Speace and Time»). Экипаж космической ракеты высаживается на планете другой звездной системы. Планета так прекрасна, что ее назвали Эдем. Правда, довольно скоро выясняется, что планета Эдем не проста: она вполне осознанно реагирует на все поступки землян. Относишься бережно к рыбам и к птицам, к травам и деревьям, вот тебе награда – ручьи, полные чудесного вина, или чудесный ветерок, снимающий тяжелый зной. А начнешь рубить деревья или выжигать поляны, вот и наказание: тигры могут напасть на тебя.
К сожалению, эпизод не был снят, не хватило денег.
Второй – адаптация рассказа «Чудо – редкое устройство» («A Miracle of Rare Device»). Пустыня Аризона… Сухие пески… Иссушающая жара… И вдруг огромное странное облако зависает в знойном мареве… Машины останавливаются, путники поражены явившимся перед ними миражем… Конечно, тут же находятся предприимчивые деятели: хочешь увидеть свой город, свое любимое место, гони двадцать пять центов! Да, чудо заключается как раз в том, что каждый видит открывающийся в пустыне мираж по-своему. Для одних это Рим, для других – Нью-Йорк, для третьих – Париж, Лондон, Толедо или какой-нибудь зеленый провинциальный городок вроде Уокигана. Радуйся! Обсуждай! Восхищайся чудом!
Но всегда найдется человек, который ничего такого не увидит!
Хоть ты убей его! Будет смотреть в три глаза и все равно не увидит ничего.
И мираж исчезает.
Чудо меркнет.
27
К 1959 году Брэдбери задумался о смене издательства.
Конечно, он был привязан к Уолтеру Брэдбери, он был благодарен ему за «Марсианские хроники» и за «Вино из одуванчиков», но Дон Конгдон не раз жаловался, что «Doubleday» платит Рэю недостаточно, не по высшей шкале, чего он давно заслуживал. К тому же, издательство несколько запаздывало. Запуск первых искусственных спутников Земли чрезвычайно подогрел интерес читателей к фантастике. Журналы и газеты были полны статей и рассказов, посвященных космосу. Самое время переиздать книгу о Марсе! Автор этой книги прекрасно помнит пятидесятые, – им посвящен его роман «Теория прогресса»13. Множество людей, еще вчера не думавших ни о чем таком, теперь поднимали глаза к небу, пытаясь разглядеть в сумеречной ночи несущуюся среди звезд чудесную точку спутника. В СССР выход знаменитого романа И. А. Ефремова «Туманность Андромеды»14 многое надолго определил, – будущее требовало внимания! Другое дело, что многие счастливые утопии того времени писались на фоне реальных ядерных взрывов.
В конце концов, переиздание «Марсианских хроник» в «Doubleday» все-таки последовало – с предисловием писателя Клифтона Фадимэна (Clifton Fadiman), но отношения Рэя Брэбери с издательством окончательно испортились. В письме к новому главному редактору Тиму Селдесу (Уолтер Брэдбери ушел в другой издательский дом), Рэй напомнил об успехе своих книг, о своей растущей популярности, но интереса у Тима Селдеса все это не вызвало.
Новую повесть – «Что-то страшное грядет» («Something Wicked This Way Comes») – Брэдбери по предложению неутомимого Дона Конгдона отдал в издательство «Schimon and Schuster».
28
Повесть «Что-то страшное грядет» – это, в сущности, сказка.
Это вечная борьба добра и зла, вечные ожидания, разочарования и надежды.
Но сказка – реалистичная во всех деталях. Всё в ней – из реального детства Рэя Брэдбери, всё в ней – из родного Уокинга, штат Иллинойс. Рэй Брэдбери прекрасно помнил запахи и краски, цветение яблочных садов, наезжавшие в городок бродячие цирки, веселые и шумные праздничные карнавалы. Он любил вспоминать о прибывающих в городок товарных поездах, о перекличке маневровых паровозов, о пыльных цирковых шатрах – мире магов, волшебства, огней, музыки, леденцов и поп-корна. Не случайно, посвящение, поставленное на книге, гласило:
«С благодарностью ДЖЕНЕТ ДЖОНСОН, которая учила меня, как писать рассказы,
и СНОУ ЛОНГЛИ ХАУШУ, который учил меня поэзии в средней школе в Лос-Анджелесе давным-давно,
а также ДЖЕКУ ГАССУ, который помогал мне писать эту повесть».
Эпиграфы тоже о многом говорили.
«Человеком владеет любовь, а любит он то, что уходит». (У. Б. Ейтс).
«Потому что они не заснут, если не сделают зла; пропадает сон у них, если они не доведут кого до падения; ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения». (Притчи, гл. 4, 16-17).
И, наконец: «Мне неизвестно толком, чем все это кончится, но что бы там ни было, я иду навстречу концу, смеясь». (Герман Мелвилл).
Идею повести Брэдбери определил еще в 1948 году – в не очень известном рассказе «Черное чертово колесо» («Black Ferris»). Это страшное, поистине чертово колесо могло уносить любого человека в прошлое, – превращать его в совсем маленького мальчика или девочку, искажать самые добрые их желания. Многих трудов стоит остановить чертово колесо или развернуть движение в другую сторону…
В 1954 году Дон Конгдон продал «Черное чертово колесо» на телевидение – продюсеру Сэму Голдвину за 600 долларов, и через пару лет рассказ был озвучен для телепрограммы «Sneak Preview» под названием «Радость по кругу» («Merry – Go – Round»). Позже Рэй решил переработать рассказ и набросал некий черновик под названием «Далеко за полночь» («Long after Midnight») – о бродячем цирке, появившемся в маленьком провинциальном городке. Наконец последним толчком стал фильм Джэн Келли (Gene Kelly) «Приглашение к танцу». После вечернего сеанса Рэй и Мэгги долго ждали автобуса, и не дождавшись, отправились домой пешком. Всю дорогу Рэй только и говорил о том, как ему нравятся фильмы Джэна Келли, и как бы он хотел что-то написать для него.
«Ну так напиши».
«У меня совсем нет идей».
Мэгги засмеялась: «А ты поройся в своих ящиках».
И Рэй сразу вспомнил про рассказ «Далеко за полночь» и послал его Келли.
Продюсер обрадовался, но, к сожалению, спонсоров для съемок не нашлось. «Все равно я был польщен вниманием Джэна Келли», – вспоминал Брэдбери.
29
В октябре 1962 года «Что-то страшное грядет» вышла в свет.
На русский язык повесть переводилась под разными названиями: «Недобрый гость»… «Чую, что зло грядёт»… «…И духов зла явилась рать»… У каждого переводчика (не только русского) было своё понимание приведенных в названии слов Шекспира, которые в четвертом акте «Макбета» произносит вторая ведьма: «Something wicked this way comes…» Или точнее: «By the pricking of my thumbs, something wicked this way comes…»
Вот некоторые варианты.
Кровь застыла, пальцы – лёд.
Что-то страшное грядёт… (Лев Жданов)
Колет пальцы. Так всегда
Надвигается беда… (Н. Григорьева и В. Грушецкий).
У меня разнылся палец,
К нам идет дурной скиталец… (Михаил Лозинский).
Палец у меня зудит,
Что-то грешное спешит… (Анна Радлова).
Палец чешется. К чему бы? –
К посещенью душегуба… (Борис Пастернак).
Палец у меня зудит,
Что-то злое к нам спешит… (В. Рапопорт).
У меня заныли кости,
Значит, жди дурного гостя… (Юрий Корнеев).
Кстати, в СССР повесть Брэдбери вполне могла бы и не выйти.
Официальное отношение к ней откровенно выразила во внутренней рецензии на повесть прекрасная переводчица Нора Галь:
«В городок, где живут Вилл и Джим – (герои повести, – Г. П.), –при странных, пугающих обстоятельствах приезжает бродячий цирк. Тут есть карусель, которая может кружиться и вперед и назад. С каждым ее оборотом “наездник” соответственно либо стареет на год, либо молодеет – так можно стать и двухсотлетним старцем и ребенком. Раньше времени стать взрослым – соблазн, преследующий одного из мальчиков, Джима. Вилл, его верный друг, всячески Джима удерживает, даже силой срывает мальчика с колдовской карусели, чтобы Джим раньше срока не потерял детство, чистоту чувств и помыслов, а заодно и их дружбу…
Другой чудовищный аттракцион – зеркальный лабиринт. Он манит, завлекает, в нем можно заблудиться и сойти с ума среди тысяч собственных отражений, которые показывают человеку его самого в прошлом или в будущем – и тоже могут обращать тебя в ребенка или в глубокого старика…
И вот пожилая учительница превращается в несмышленую маленькую девочку, теряет и память, и связи с людьми, никому даже нельзя объяснить, кто она и что с нею случилось, – никто не поверит! А старому библиотекарю – отцу Вилла – этот лабиринт грозит окончательной потерей душевных сил, воли и мужества, преждевременным одряхлением. Тем же равнодушием к себе и окружающему, готовностью сдаться без борьбы грозит отцу Вилла и встреча с незрячей ведьмой. Колдунья эта издали чует человеческую боль и волнение и прилетает насладиться чужим страданием. Мудрый, но усталый человек, отец Вилла, сначала едва не проигрывает в поединке с ведьмой, которая уговаривает его уступить, отдохнуть: ты только пожелай сам, чтоб сердце совсем остановилось, тогда не будет больно! Силы Зла наслаждаются человеческой болью, радуются страданиям – надо не поддаваться, смеяться над ними, тогда победишь, говорит Брэдбери…
И все же в этой книге слишком много ужасов, много надрывного, болезненного.
На последних страницах силы добра все-таки побеждают, следует справедливый вывод, что борьба еще не окончена… Но в целом, как это ни печально, – заключала Нора Галь, – книга Рэя Брэдбери оставляет самое тягостное впечатление, и я убеждена, что переводит ее не следует!»15
30
К счастью, книгу перевели.
И теперь мы знаем еще одного Брэдбери.
Утренний поезд, с которого на перрон сгружают огромные клетки с хищными зверями и всякие тяжелые загадочные ящики. Ужасная волшебная карусель. Комната мрачных кривых зеркал. Страшный Музей восковых фигур, заполненный существами в высшей степени несимпатичными, даже злобными. Тут и Мистер Электрико, и Человек-Который-Пьет-Лаву, и Ведьма, и Висельник, и Скелет. И все они – живые, и часто по ночам проникают в город и творят там свои черные дела.
И как символ всего самого отвратительного – загадочный господин Дарк.
Мрачные чудеса в повести начинаются с того, что Вилл и Джим встречают на улице продавца громоотводов. Выписан продавец так, как только Брэдбери умел такое делать. Верхушка громоотвода выкована в виде полумесяца-полукреста, вдоль металлического стержня напаяны всякие хитроумные висюльки и завитушки, а сам стержень щедро покрыт загадочной гравировкой – знаками диковинных наречий, цифрами и числами непостижимой величины, пиктограммами в виде небывалых жуков – сплошные щетинки, усики и жвалы…
«– Этот вот египетский. – Джим носом указал на припаянного к стержню жука. – Скарабей.
– Точно, парень, – кивнул ему продавец.
– А вон то – финикийские каракули.
– И это верно!
– А для чего? – спросил Джим.
– Для чего? – повторил продавец. – А для чего понадобились египетские, арабские, эфиопские, индейские письмена? На каком языке изъясняется ветер? Какой национальности гроза? Где родина дождя? Какого цвета молния? Куда уходит гром, когда замирает? Ты должен владеть всеми наречиями во всех оттенках и разновидностях, чтобы, когда понадобится, усмирить огни святого Эльма и шары голубого огня, что рыскают по земле точно шипящие кошки. Во всем мире только мои громоотводы слышат, осязают, узнают и шугают любую грозу, откуда бы она ни явилась. Нет такого чужеродного громового раската, который не мог бы утихомирить этот стержень!»
Но отведет ли надвигающуюся беду даже такой мощный громоотвод?
Джим любит читать книги, но читает в основном всякие ужасы про пытки, про потоки раскаленной лавы, льющейся на непокорные головы, про страшные ограбления. Каждый день он с Виллом бегает в библиотеку.
«Подобно всем мальчишкам, они туда не ходили, а бегали; наметив цель, мчались к ней сломя голову, только пятки да локти мелькали. Никто не побеждал в этой гонке. Никто не стремился победить. Дружба не позволяла им разлучаться в вековечном беге – ухо в ухо, тень в тень. Пальцы вместе хватались за ручки библиотечных дверей, плечи вместе рвали финишные ленточки, теннисные туфли печатали частые следы на газонах; они вместе прочесывали кусты, белками взбирались на деревья, и никто не проигрывал, оба побеждали, сберегая дружбу до будущего времени утрат…»16
Опять теннисные туфли, – некий фетишизм был свойствен Брэдбери.
И опять, опять библиотека, описанная с всегдашним восхищением, обожанием.
«Во вселенной за их спинами не происходило ничего примечательного, здесь же – (в библиотеке, – Г. П.) – именно в этот вечер, в этой стране, облицованной кожей и бумагой, все что угодно могло произойти, и всегда происходило. Прислушайтесь и вы услышите крик десяти тысяч людей – на такой высокой ноте, что только одни псы настораживают уши. Миллионы суетятся, выкатывая пушки на позицию, без устали шагают китайцы по четыре в ряд. Все это – невидимо и беззвучно, но обоняние и слух у Джима и Вилла не уступали остротой дару слова. Перед ними простиралась фактория специй из дальних стран. Дремали неведомые пустыни. Прямо высилась конторка, где симпатичная старушка мисс Уотрисс ставила пурпурный штемпель на ваших книгах, но за ней вдали помещались Конго, Антарктида и Тибет. Там мисс Виллс, тоже библиотекарша, пробиралась через Внешнюю Монголию, невозмутимо перекладывая фрагменты Пекина, Иокогамы и Сулавеси…»
А вот и странная карусель, антипод библиотеки.
«Под одиноким светильником стояли деревянные козлы. На козлах этих, словно погребальный сосуд из снега и кристаллов, покоилась ледяная глыба длиной около двух метров. Зеленовато-голубоватая, она переливалась тусклым нездешним блеском, как будто в ней, в её полутьме, был спрятан холодный драгоценный камень. При свете электричества на белой дощечке ближе к окну можно было прочесть каллиграфическое объявление:
Кугер и Мрак — Представление Демонических Теней.
Цирк Кукол и Марионеток и Луна-Парк на Вашем Лугу.
Мистер Хэлоуэй перевел взгляд на афишу, наклеенную с внутренней стороны витрины.
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
После этого глаза его вновь обратились на холодную продолговатую глыбу льда.
Мистер Хэлоуэй видел такие чудеса еще мальчишкой, когда местный промышленный холодильник снабжал гастролирующих иллюзионистов огромной глыбой зимы, внутри которой для всеобщего обозрения по двенадцать часов кряду лежали снегурочки. Зрители упивались диковинным зрелищем, и мелькающими на раскрытых белых экранах комедиями, и сменяющими друг друга аттракционами, а под конец покрытые инеем бледные девы извлекались на волю потным кудесником и с улыбкой скрывались во мраке за занавесом.
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
Однако сейчас перед мистером Хэллоуэем была просто глыба отливающей зимним блеском замороженной речной воды. Ничего особенного. Хотя нет, это была не просто глыба замороженной воды. Внутри этого ювелирного изделия чувствовалась какая-то особенная пустота. Вон от одного конца глыбы до другого простирается длинная полость с выпуклыми формами. И вроде бы этот вакуум, эта пустота ждут… вроде бы они повторяют форму женского тела…»
31
Что-то происходит…
Что-то странное происходит…
Вот мальчики видят паровоз. С 1900 года в их зеленом городке не бывало таких драндулетов. И весь состав древний. Пыльные флаги. Пыльные железные клетки. И звучит что-то вроде пыльной церковной музыки. Ну да, это каллиопа – паровой орган, использующий локомотивные или пароходные гудки. А в гудках Каллиопы – ужас, темный ужас.
И олицетворение этого ужаса – участники Карнавала.
Вот Мсье Гильотен – черное трико, черные чулки, на голове черный колпак, руки скрещены на груди – стоит навытяжку возле своей кровавой машины; под небесами шатра над ним зависло лезвие, алчный, метеорно сверкающий нож, жаждущий рассечь пространство. Внизу, у колодок для головы, простерлась в ожидании мгновенной кары черная бутафорская фигура…
Вот Сокрушитель – сплошные жилы и канаты, железо и сталь, поставщик костей, дробитель челюстей, выжиматель живых соков…
Вот Глотатель лавы – Везувио с ошпаренным языком, опаленными зубами, изрыгающий дюжины шаровых молний в чертовом колесе шипящих огней, расписывающих тенями шатровый свод…
А в кабинах рядом – еще три десятка таких же жутких уродцев таращатся на пролетающие мимо огни…
32
Начинают бить городские часы.
Эхо долго катится по темным помещениям библиотеки.
Сорвался с ветки шуршащий осенний листок, нет, это всего лишь перевернулась книжная страница. Чарльз Хэлоуэй неторопливо переставляет книги, некоторые раскрывает, шепчет: «Смотри-ка!»
В книгах всё, что может грезиться человеку.
Ведь Книги – это остановленное Время. Они – волшебные Часы.
«Тут был портрет Князя Тьмы, – вот как выглядят эти часы. – А рядом – фантастические рисунки на тему “Искушений Святого Антония”. А дальше несколько гравюр из “Бизария” Джиованбатисты Бракелли, изображающих причудливые игрушки, человекоподобных роботов, занятых какими-то алхимическими действами. Место без пяти двенадцать занимал “Доктор Фауст”, двух часов – “Оккультная Иконография”, на месте шестерки, где сейчас скользили пальцы мистера Хэлоуэя, – история цирков, луна-парков, теневых и кукольных театров, населенная фиглярами, менестрелями, чародеями на ходулях и марионетками. А дальше: “Путеводитель по Воздушным Королевствам”. Ровно на девяти – “Одержимый Бесами”. Под этой книгой – “Египетские Приворотные Зелья”, а под ней – “Муки Обреченных”, которая в свою очередь придавила “Чары Зеркал”. Ближе к ночи на литературных часах можно видеть “Паровозы и Поезда”, “Тайны Сновидений”, “От Полуночи до Рассвета”, “Шабаш Ведьм” и “Сделки с Демонами”».
Все книги лежали названиями вверх.
Но стрелки на этом странном циферблате отсутствуют.
33
Для темных тайн Брэдбери не жалеет слов.
Вот Вилл и Джим видят красные буквы на карусели: «НЕ РАБОТАЕТ! НЕ ПОДХОДИТЬ!» Там лошадки, козы, антилопы, зебры, насаженные на бронзовые колья. Точно ли карусель не работает? Джим легко перешагивает через бренчащую цепь, подбегает к вращающейся площадке величиной с луну, и чувствительная карусель вдруг накреняется под его весом. Не раздумывая, он вскакивает на спину чудесного фиолетового жеребца, но какой-то мужчина, протянув длинные руки между труб каллиопы, хватает Джима, а заодно и его друга.
И тут же появляется другой мужчина – ростом с фонарный столб.
«Его бледное лицо с лунными оспинами отбрасывало свет на стоящих внизу. Его жилет был цвета свежей крови. Брови, волосы, костюм – лакрично-черного цвета, а солнечно-желтый камень булавки в шейном платке переливался такими же яркими бликами, как и немигающие глаза. Однако все внимание Вилла приковал к себе его костюм. Казалось, костюм соткан из кабаньей щетины, жесткого пружинистого волоса и какой-то трепещущей, искрящейся темной пеньки. Отражая свет, костюм шевелился на длинном теле, словно заросли колючей ежевики, и казалось – мужчина, не выдержав этих терзаний, вот-вот закричит и начнет срывать с себя эту ужасную одежду. Но он стоял, как ни в чем не бывало, а потом сказал: “Моя фамилия – Мрак”.
И взмахнул белой визитной карточкой.
Шелест! И карточка стала синей. Потом – красной.
Взмах! И вот рисунок: дерево, на дереве висит зеленый человечек.
Порх! Ш-ш-ш. “Я – Мрак. А это мой рыжеволосый друг – мистер Кугер”.
Кугер и Мрак. Хлоп-порх-ш-ш-ш. Фамилии возникали, и исчезали на белом прямоугольничке. Комбинированное Теневое Шоу. Тик-шлеп. Знахарка мешает варево в бурлящем котле. Трансконтинентальный Демонический Театр. Мистер Мрак вручил визитную карточку Джиму. Специалисты по проверке, смазке, полировке и починке жуков, именуемых часами смерти. Джим невозмутимо прочел этот текст. Невозмутимо сунул руку в набитый сокровищами карман, порылся в нем и предъявил свою добычу. На его ладони лежал мертвый коричневый жук. “Вот, – сказал Джим. – Почините этого”.
Мистер Мрак громко расхохотался: “Отлично! Будет сделано!”»
34
«В оставшиеся часы этой ночи ничего особенного не произошло…»
35
Даже в сказках Рэй Брэдбери чрезвычайно реалистичен.
«Идя под руку с Виллом, Джим поглядел на своего друга и подмигнул разок, прикрыл веками свои ярко-зеленые глаза и снова открыл. И Вилл в который раз подумал, что Джим очень напоминает ему одного почти забытого старого пса. Каждый год этот пес вдруг убегал куда-то и пропадал неизвестно где по нескольку дней, после чего все же возвращался, хромая, облепленный репьем, тощий, пахнущий свалками и болотом; всласть повалявшись во всяких грязных корытах и на вонючих свалках мусора, он трусил домой с потешной ухмылкой на морде. Отец Вилла прозвал пса Платоном, потому что по глазам пса было видно, что он постиг все на свете. Возвратись, он вел вполне безупречную жизнь, можно сказать, являл собой образец благонравия, – чтобы спустя сколько-то месяцев вновь исчезнуть. Шагая сейчас рядом с Джимом, Вилл будто слышал, как его друг поскуливает про себя. Будто чувствовал, как топорщатся волоски по всему телу Джима. Видел, как настораживаются его уши, как он тихонько принюхивается к сгущающемуся мраку. Видимо, Джим чуял запахи, не доступные никому другому, слышал тиканье часов, отмеряющих иное время. Даже язык его сейчас, когда они снова остановились перед домом мисс Фоули, как-то странно облизывал то нижнюю, то верхнюю губу…»
Конечно, мы не можем утверждать, что всё здесь описанное Брэдбери действительно вспоминал, а не придумывал. Но все же, наверное, вспоминал. Уверен, что именно вспоминал. В моей фантастической повести «Костры миров» (Москва, Центрполиграф, 2012) можно прочесть такой эпизод:
«Иногда Хенк подводил студентов к бревенчатому забору, отделяющему сад от пасеки. Здесь, у грядок, над которыми золотились Мадам Жюль Граверо, желтели буйные Маман Коте, лучились сквозь плотную кожистую листву блестящие, как бы покрытые восковым налетом, алые пернецианские, он непременно задерживался. Ведь там, среди блеклых, как осень, Лидий и Сестер Калли, среди алых Гранд Гомбоджап белела привитая на простой шиповник самая обычная на вид парковая роза. Но она отнюдь не была обычной, – над нею Хенк работал почти пятнадцать лет. Он не резал и не формировал куст, он просто помогал розе развиваться, разве лишь осенью снимал с веток листья, чтобы не привлекать к кустам внимания прожорливых северных мышей. Он берег розу не от холодов, он берег ее от жесткого северного солнца. Отзываясь на раннее весеннее тепло, верхняя часть куста могла торопливо пойти в рост, тогда как корневая система еще не проснулась. Со всем остальным куст справлялся сам…»
Конечно, нечто такое можно и выдумать, тем более, что речь в повести идет о столь отдаленном времени, что его трудно представить. Но поэтому-то и важно – вспомнить что-то такое, что будет понятно каждому читателю.
Рэй Брэбери был на это великий мастер.
Облака, шум ветра, листва под ногами, над головой.
Книги Рэя Брэдбери напоминают чудесную переполненную шкатулку.
Даже похоронный марш, который Каллиопа играла задом наперед, явно был услышан писателем при каких-то вполне реальных обстоятельствах, и он его вспомнил. Суть писателя, по-моему, как раз и заключается в этих вот тайных воспоминаниях, в чувстве некоей не всегда понятной вины за все, что было им совершено, ну, и не совершено, конечно.
36
«Я хороший человек?» – спрашивает Вилл.
И отец Джима отвечает: «Думаю, что да, хороший».
«Но улыбка улыбке рознь, – при этом объясняет он сыну. – Учись отличать мрачные улыбки от светлых. Кто громче всех хохочет и заливается смехом, тот частенько просто притворяется. Он всласть поразвлекался, вдоволь нагрешил. А люди очень любят грешить, Вилл, уж поверь мне, если бы ты знал, как они обожают грех во всех его видах, размерах, цветах и запахах. Бывает, человек предпочитает даже насыщаться не за столом, а именно из грязного корыта. Услышишь, кто-то не в меру громко расхваливает других, обязательно спроси себя – не вышел ли этот человек только что из свинарника? С другой стороны, несчастный, бледный, замкнутый тип, который кажется тебе прямым воплощением тайного греха и порока, вот он-то нередко и является хорошим человеком – ХОРОШИМ, Вилл. Потому что быть хорошим – тяжелейшее занятие, люди выбиваются из сил. Быть фермером куда труднее, чем быть кабанчиком фермера. Сдается мне, что как раз от упорных размышлений о том, как стать хорошим однажды ночью возникает трещина, из-за которой рушится огромная стена. Известно ведь, что самого достойного человека может согнуть упавшая на него волосинка. Стоит ему один раз отклониться от праведной стези, и он уже не остановится, так и будет сидеть на крючке. Прекрасно быть хорошим, поступать достойно, не думая об этом постоянно. Но ведь трудно, очень трудно – правда же? – знать, лежа ночью в постели, что в холодильнике лежит кусок торта – не твой кусок, а ты не можешь глаз сомкнуть, так тебе хочется его съесть, верно? Или в жаркий весенний полдень ты в школе прикован к парте, а там, вдалеке, струится через камни прохладный, чистый поток. Мальчики за многие километры слышат голос такого прозрачного ручья. Выбор, Вилл, выбор… Минута за минутой, час за часом, всю жизнь, без остановки, без конца – выбор! Спеши окунуться в ручей или сиди за партой. Спеши к холодильнику или лежи голодный…»
37
Мы все – переполненные шкатулки.
Тут важно понимать – из чего выбираешь.
Когда Рэя Брэдбери упрекали в излишнем упрощении, намекали на то, что он так и не смог окончательно выбраться, выползти из недр палп-литературы, из кучи этого чудовищного мусора, он только улыбался: «Ну да, я, как и все, похож на кучу мусора. Зато у меня мусор горит ярко!»
38
В 1962 году с Рэем Брэдбери встретились сотрудники будущей, только еще готовящейся Нью-Йоркской Всемирной выставки. Для возведения Американского павильона им требовался опытный консультант.
«Поможете нам?»
Брэдбери согласился.
Он прекрасно помнил Всемирную выставку, проходившую когда-то в Чикаго. Любимая тетя Нева возила его туда. «Я будто оказался в чудесном городе будущего, – позже вспоминал он. – Краски, формы, объемы, все меня восхищало. Долго после этого я строил за нашим домом ужасные дворцы из старых картонных коробок. И до слез страдал, узнав, что все строения удивительной Чикагской выставки будут снесены. Какая глупость, думал я, это же все равно, что сносить будущее!»
А потом, в октябре 1939 года Рэй Брэдбери побывал и на Нью-Йоркской выставке.
И снова увидел замечательные конструкции, снова почувствовал дыхание вечно загадочного и в то же время такого реального будущего. Оно было где-то рядом. Оно подступало с каждой проносящейся секундой. Архитектура – первые заметные его ростки. Дома будущего – это не просто укрытие от непогоды. Они могут быть и спасающими, и охраняющими, и способными накормить, напоить, дать отдых, приютить, но они могут стать и опасными, как в рассказе «Вельд», завораживающими и страшными, как в повести «451° по Фаренгейту».
39
Архитекторам будущей выставки срочно требовался консультант.
Рэй Брэдбери оказался для них находкой. Он сразу понял, как можно устроить Американский павильон. Движущаяся круглая платформа пронесет зрителей между огромными киноэкранами, на которые будут проектироваться сразу разные фильмы, – исторические и географические, и даже фантастические – по рассказам самого Брэдбери. И все это – под звучание огромного симфонического оркестра.
Архитектура надолго стала для Брэдбери настоящим увлечением.
В 1970 году он даже написал статью для апрельского номера журнала «West» – «Девочки налево, мальчики направо: мечта о Лос-Анджелесе». В ней он обращал внимание на тот странный факт, что в американской архитектуре нет такого важного понятия как «центральная городская площадь», а ведь именно центральная площадь делает Париж Парижем, Лондон Лондоном, Москву – Москвой. Джон Жерде (Jon Jerde) – создатель архитектурного стиля shopping-plaza, прочел статью писателя с откровенным восхищением. Он увидел в ней отсветы своих идей. Люди должны быть вместе! Даже в торговом центре! Мальчиком Жерде читал «Марсианские хроники» и обожал повесть «Вино из одуванчиков», теперь у него появился повод познакомиться с писателем. При встрече с Брэдбери он спросил: «Видели вы спроектированный мною торговый центр «Glendale Galleria»?» – «Конечно». – «Что вы думаете о нем?» – «Приятный». – «Тогда я могу признаться, – улыбнулся Жерде, – что в некотором смысле я вычитал свой проект в ваших книгах».
Рэй Брэдбери стал консультантом Джона Жерде.
В студии дизайна они встречались раз в неделю – около 7.30 утра.
«Постепенно я открывал для себя своего нового друга, – вспоминал позже Жерде. – Он мне нравился. Мы провели с ним много исследований. Крупные торговые комплексы, считали мы, должны быть привлекательными. Они должны планироваться так, чтобы каждый отдельный человек не отрывался бы от других людей, но при этом чувствовал свою самостоятельность».
В 80-х годах Джон Жерде спроектировал еще один известный торговый центр – «Хортон Плаза» в Сан-Диего, штат Калифорния. Четыре ступенчатых этажа, удобные балконы, скрытые ниши, внезапные тупики, загадочные колонны. Покупатель не только изучает витрины с товарами, но и любуется окружающим.
Только в первый год «Хортон Плазу» посетило 25 миллионов человек.
40
Мысль о домах спасающих и завораживающих, счастливых и приветливых, радушных и уютных, никогда не оставляла Брэдбери. Но – о домах! Именно о личных домах! Каждый человек должен жить в таком доме!
В реальности, к сожалению, многое складывалось не так.
В 1961 году правительство США само предложило гражданам повсеместно приступить к строительству не прекрасных новых удобных домов, а настоящих атомных бомбоубежищ, в том числе индивидуальных – для каждой отдельной семьи. Президент Джон Кеннеди (1917-1963), пробывший у власти всего три года, оставил о себе очень противоречивые мнения. Он, несомненно, старался избежать мировой войны, но во многом и его ошибки привели к Карибскому кризису. Он выступал за полное уравнение чернокожих и белых, но не сумел довести это дело до конца. При Джоне Кеннеди была запущена космическая программа «Аполлон», но триллионы долларов по-прежнему уходили на вооружение и перевооружение. Даже предлагая американцам пересмотреть сложившийся к тому времени жесткий взгляд на СССР, Джон Кеннеди одновременно выступал за активное военное присутствие США в других странах, за «окончательное освобождение восточной Европы». Известны его слова: «Вовсе не требуется, чтобы соседи любили друг друга, требуется только, чтобы они были взаимно терпимы»…
41
В книгу «Механизмы радости» («The Machineries of Joy») Рэй Брэдбери включил такие рассказы как «Тот, кто ждет» («The One Who Waits»), «Тираннозавр Рекс» («Tyrannosaurus Rex»), «Ребятки! Выращивайте гигантские грибы у себя в подвалах!» («Boys! Raise Giant Mushrooms in Your Cellar!»), «Золотой змей, серебряный ветер» («The Golden Kite, The Silver Wind»), «Лучший из возможных миров» («The Best of All Possible Worlds», наконец, заглавный рассказ – «Механизмы радости».
Поистине любая мелочь может влиять на мировые события.
Размышления священников порой не менее опасны, чем страсти политиков.
Вот отец Брайан беспокоится: «Только-только на Земле все более или менее устроилось, святая церковь утвердилась, и вдруг появляется этот отец Витторини!» А ему возражает пастор: «Не отец Витторини появляется, а новая реальность! Пространство, время, энтропия, прогресс, миллионы других интересных вещей». Отец Брайан отмахивается: «Получается, что всё, что мы в прошлом проповедовали на Земле, теперь не подходит для Марса и для Венеры? И теперь нужно изгнать Адама и Еву из какого-нибудь нового Эдема, скажем, где-нибудь на Юпитере, с помощью пламени наших собственных ракет? Или выяснить, что на самом деле не существует ни Рая, ни Адама, ни Евы, ни проклятого Яблока, ни Змия, ни Грехопадения, ни Первородного греха, ни Благовещения, ни Непорочного зачатия, ни Сына, нет вообще ничего, – только погибающие миры сменяют друг друга? Этому мы должны учиться, пастор?»
И пастор отвечает: «Если возникает такая необходимость, – то да!»
42
«Механизмы радости» вышли в феврале 1964 года.
А в апреле открылась Всемирная выставка в Нью-Йорке.
Сто сорок павильонов самых разных стран, и почти в каждом – нечто, говорящее о Космосе. Шестидесятые годы – это, прежде всего, Космос. Это – искусственные спутники Земли, самые разные космические аппараты, бесчисленные фотографии первых космонавтов и астронавтов, среди них самый популярный в те годы человек Земли – Юрий Гагарин, совершивший 12 апреля 1961 года первый полет в космическое пространство.
Рэй Брэдбери с дочерьми Тиной и Александрой приехал в Нью-Йорк поездом, как обычно, а Сусанна и Рамона прилетели, – Мэгги предпочитала самолет. Когда поезд пересекал ночные леса Пенсильвании, Рэй был поражен мириадами чудесных светлячков, которые, как звездная пурга, летели над травой. Он не выдержал и разбудил Тину и Сану: «Вы должны это видеть». Свечение напоминало сияние звезд. Брэдбери помнил об увиденном в Пенсильвании, когда работал над сборниками «Р – значит Ракета» («R Is for Rocket»), и «К – значит Космос» («S Is for Space»), вышедшие, первый в октябре 1962, второй в августе 1966 года.
О лучшем времени для появления таких книг трудно было мечтать.
Во всю развернулось Великое противостояние между США и СССР в борьбе за Луну и Космос.
– 1946 год. Первая ракета покинула пределы земной атмосферы. Запустили ее американцы, и ракета эта не только достигла рекордной высоты почти в 80 километров, но и вызвала соответствующую ответную реакцию в СССР: Совет Министров принял важнейшее правительственное Постановление о развитии в стране реактивного вооружения.
– 1949 год. В США успешно запустили первую двухступенчатую ракету. В ответ на это в СССР запустили первую геофизическую ракету, начав регулярные научные исследования стратосферы.
– 1950 год. Запущена первая ракета с космодрома на мысе Канаверал, штат Флорида.
– 1955 год. В СССР началось строительство космодрома Байконур (Казахская ССР).
– 1956 год. Ракета «Юпитер» запущена с мыса Канаверал, а по другую сторону океана столь же успешно проведены испытания первой советской баллистической ракеты Р-5М.
– 1957 год. В СССР выведен на орбиту первый искусственный спутник Земли. А через месяц после этого поистине эпохального события там же, в СССР, запущен на орбиту спутник с живым пассажиром на борту – собакой Лайкой. Итог легко можно было предугадать: в США сразу и значительно увеличили ассигнования на научные исследования.
– 1958 год. В США создано Национальное Аэрокосмическое Агентство (NASA). Начинает работать межконтинентальная баллистическая ракета «Атлас», а с запущенным на орбиту спутником проведен сеанс активной радиосвязи. В то же время в СССР выведена на орбиту первая лаборатория для проведения комплексных исследований космического пространства.
– 1959 год. Шесть американских спутников ведут успешные сеансы телевещания, а советские космические аппараты достигают поверхности Луны. Более того, в СССР запущен первый искусственный спутник Солнца.
– 1960 год. В США появились твердотопливные баллистические ракеты, первые спутники навигации и раннего предупреждения, а в СССР создан Центр подготовки космонавтов. Собаки Белка и Стрелка стали первыми космонавтами, побывавшими в космосе и вернувшимися на Землю.
– 1961 год. 12 апреля первый землянин – Юрий Гагарин (1934-1968) – побывал в космосе.
– 1962 год. 20 февраля побывал в космосе и первый американский астронавт Джон Глен (John H. Glenn).
Дальше начались чисто рабочие будни.
Первый запуск космического аппарата с космодрома Капустин Яр…
Первая телевизионная съемка Земли из космоса…
Первый совместный полет двух космических кораблей…
Первый маневрирующий космический аппарат…
Первый многоместный космический корабль…
Первый спутник, способный засечь точку ядерного взрыва…
Наконец, 18 марта советский космонавт Алексей Леонов впервые в истории человечества вышел в скафандре из корабля в открытый космос.
А 4 июня ту же операцию повторил его американский коллега Эдвард Уайт (Edward H. White)…
43
Рэй Брэдбери зачарован успехами космонавтов и астронавтов.
Но для него начинается еще и эпоха театра. Продюсер П. Грегори (P. Gregory) и актер Чарльз Лаутон (Ch. Laughton) предложили ему написать инсценировку по повести «451° по Фаренгейту». Брэдбери согласился. Он работал с энтузиазмом, он верил в успех, он горел, как никогда. Работая, он даже произносил фразы вслух, пытался представить, как они прозвучат в исполнении того или иного актера. Но, прочитав написанное, Грегори и Лаутон дружно отвергли работу.
«Но почему?» – удивился писатель.
«Да потому, что ты написал сплошные диалоги».
«Но это же не роман. Это текст для театра. На сцене люди разговаривают».
«Вот именно, разговаривают. Но они еще и действуют! А ты выбросил всю словесную ткань своего романа, все эпитеты, описания. Для театра одних диалогов мало, Рэй, на сцене не только говорят, на сцене действуют!»
Брэдбери запомнил это.
Работая над инсценировками рассказов «Первая ночь на Великий пост» («The first Night of Lent») и «Гимн спринтеров» («The Anthem Sprinters»), он помнил замечания Грегори и Лаутона. И это сразу многое изменило. В 1959 году писатель и продюсер Сай Гомберг (Sy Gomberg) даже стал приглашать Рэя к себе домой – для чтения его театральных опытов. Рэй заслужил похвалу. В Голливуде известный актер Уитмор прекрасно сыграл роль в его рассказе «Сумерки» («The Meadow»); в театре Люсиль Болл (Lucille Ball) успешно прошла читка «Пешехода». С помощью опытного актера Чарльза Смита (Charles Smith) «Пешеход» был и на сцене поставлен. Позже, в паре с тем же Чарльзом Смитом, Брэдбери поставил свою пьесу в театре «Desilu». Наконец, в 1964 году он заключили со Смитом договор об открытии театра «Coronet». В программу входили инсценировки по рассказам «Вельд» («The Veldt»), «Пешеход» («The Pedestrian») и «Чикагская бездна» («To the Chicago Abyss»)…
44
На Рождество 1964 года в одном из супермаркетов Лос-Анджелеса Брэдбери случайно встретил Уолта Диснея (1901-1966). Он всегда считал Диснея выдающимся человеком, безгранично восхищался его умом и воображением. Еще мальчиком он бегал на сеансы знаменитого «Танца скелетов» («The Skeleton Dance»), а в 1940 году с тетей Невой много раз смотрел фильм «Фантазия» («Fantasia»).
Дисней тоже узнал Брэдбери.
«Я знаю ваши книги», – сказал он.
Брэдбери ответил: «Благодарю Бога».
«За что это вы его благодарите?» – удивился Дисней.
«За то, что у меня, появилась возможность пригласить вас на ланч».
Дисней улыбнулся: «Завтра?» И деловито добавил: «Встретимся у меня».
На следующий день Брэдбери пришел в офис Диснея. Секретарша сразу предупредила Рэя: на встречу выделен ровно час. Даже суп и сэндвичи подали прямо в кабинет. Говорили о кино, о театре, сожалели о том, что после Всемирной выставки 1964 года все замечательные постройки снесены, архитектура будущего опять превратилась в мираж. Действительно, могут ли миражи быть долговременными?
Возможно, тогда и зародилась у Уолта Диснея идея его «Экспериментального сообщества: Прототип Завтра» («Experimental Prototype Community of Tomorrow – EPCOT). Когда Рэй собрался уходить, довольный Дисней остановил его: «Подождите, я вам кое-что покажу». И повел писателя в огромную мастерскую. Там среди всяческих механических и сказочных чудес Брэдбери увидел робота, идеально похожего на Авраама Линкольна. Он даже слова произносил, как настоящий Линкольн.
«А что если сюда сейчас войдет робот Джон Бут17 и выстрелит в робота Авраама Линкольна?»
«Прекрасная идея, – обрадовался Дисней. – Напишите об этом!»
И Брэдбери написал. «С подветренной стороны от Геттисберге» («Down wind from Gettysburg»).
Уолт Дисней и Рэй Брэдбери встречались достаточно часто, но всегда только в офисе. В тот первый ланч Дисней спросил, что бы он мог сделать для писателя? Рэй ни секунды не колебался: «О, я знаю! Подарите мне…» И немедленно получил в подарок от Диснея рисунки к мультикам «Дамбо» («Dumbo»), «Бэмби» («Bambi») и «Спящая красавица» («Sleeping Beauty»). Уходя, он перехватил укоризненный взгляд секретарши.
«Это не я!» – засмеялся Брэдбери.
И весело указал на Диснея: «Это он!»
45
В январе 1966 года по сюжету повести «451° по Фаренгейту» снял полнометражный фильм (студия «Fran?ois Truffaut») молодой французский продюсер Франсуа Трюффо (1932-1984) – с Оскаром Вернером и Джулией Кристи в главных ролях. Это была первая англоязычная картина Трюффо; он сам работал над сценарием и даже предложил Брэдбери изменить название фильма на более простое (по его мнению) – «Феникс» («Phoenix»), но Рэй не согласился. На главную роль пробовались Теренс Стамп и Джина Фонда, актеры Питер О'Тул и Макс фон Сидоу добивались роли капитана пожарников. Трюффо все же предпочел Оскара Вернера и Джулию Кристи. Кстати, Джулия Кристи играла сразу и Клариссу Маклеллан и жену Монтэга; редкая возможность для актрисы – сыграть сразу любовницу и жену. А вот с Оскаром Вернером во время съемок Франсуа Трюффо жестоко рассорились. Актеру не нравилась игра с огнеметом, он считал ее слишком опасной. «Ну, если ты трус и всего боишься, – сказал Трюффо, – иди в гримерную, и там отсиживайся. Я найму дублера».18
Несмотря на все эти трудности, фильм удался.