Биография Рэя Брэдбери за авторством Геннадия Прашкевича

Версия для печати


Глава шестая. «ЛУНА – НАША ПЕРВАЯ ПОПЫТКА»

1

В самом начале 1967 года журнал «Life» предложил Рэю Брэдбери, писателю уже известному, написать статью об американской космической программе «Аполлон» («The Apollо»). По замыслу создателей этой программы американцы должны были высадиться на Луне – давняя мечта Брэдбери.

13 января Рэй поездом выехал в Хьюстон.

На встречах с сотрудниками NASA его поразил сам тот факт, что очень многие знали его книги. В общем-то, не удивительно: многие из этих парней вышли из провинциальных городков, таких как Уокиган. Из разряда обычных корреспондентов Рэй Брэдбери сразу перешел в разряд почетных гостей. Ему показывали стартовые площадки, ракеты, рабочие костюмы космонавтов. В первый же день он пообедал с Джимом Ловеллом (Jim Lowell)1, Джоном Янгом (John Young)2, Ричардом Гордоном (Richard Gordon)3, и Петером Конрадом (Pete Conrad)4; в блокноте появились первые записи.

«Гордон и Янг – небольшого роста…

Янг, кажется, застенчив…

Гордон – типичный ковбой-интеллектуал…

Конрад – любит пошутить, самый веселый…

Ловелл дружелюбен и прост…»

Встречался Брэдбери и с Нейлом Армстронг5, и с Баззом Олдрином6, а у Вирджила Гриссома7 даже побывал дома.

2

«Нужны ли нам все эти полеты к звездам? – спросили однажды у Рэя Брэдбери. – Не лучше ли нам оставаться на родной планете и для начала благоустроить ее и разобраться в самих себе?»

«Как же мы разберемся в самих себе, – ответил Брэдбери, – если не будем совершенствоваться, удовлетворять свои порывы, мечты? Спросите любого мальчишку, хочет ли он в космос?! И любой вам ответит – да, он хотел бы в космос! Мы давно обшарили нашу планету и знаем ее так же хорошо, как дети знают свою площадку для игр. Если мы не выйдем в глубокий космос, то никогда не повзрослеем, никогда не сможем до конца понять себя. Международная космическая станция, запуски спутников на орбиту – все это неплохо, конечно, даже хорошо. Но это – повторение пройденного. А нам нужно больше! Нам нужно гораздо больше! Человечество переменится только тогда, когда попадет на Марс, исследует Солнечную систему. А настоящий прорыв в будущее наметится лишь тогда, когда наши земные космические корабли долетят, наконец, до других звезд, встретят инопланетные цивилизации. Вот тогда можно будет сказать, что выросли».

«Вы верите в то, что инопланетяне существуют? И какие они могут быть?»

«Безусловно, существуют. Должны существовать. Я уверен в том, что инопланетные цивилизации есть, может, они давно наблюдают за нами. На эту тему можно говорить много. Ну, а что касается вопроса, какие они... Мне кажется, прежде всего, они должны стоять на более высокой ступени развития, чем мы, при этом развивались они, наверное, совсем другим путем. Не знаю, как они выглядят, – высокие с зеленой кожей или маленькие и золотоглазые, важно другое – сможем ли мы с ними ужиться в одной Вселенной. Надеюсь, что сможем. Иначе из бесконечной она очень быстро превратится в маленькую и тесную».

3

Брэдбери провел в Хьюстоне неделю.

Космонавтам он показался совсем своим парнем.

Когда срок пребывания писателя в Хьюстоне закончился, астронавт Джон Гленн8 предложил Брэдбери «добросить» его до Лос-Анджелеса на своем личном реактивном самолете. К большому удивлению Гленна, Брэдбери отказался. «Кажется, его испугало мое предложение». Что ж, знаменитый астронавт только пожал плечами, он не каждому мог предложить такое. Сам он мало чего боялся. Он был летчиком-истребителем, во время Второй мировой войны сделал 59 боевых вылетов, летал на боевом F4U («Корсар») над Маршалловыми островами. Позже он участвовал в Корейской войне – на F9F («Пантера») и на F86 («Сейбр»), – одержал несколько воздушных побед. Заодно окончил Мэрилендский университет и попал в первую, самую знаменитую «семерку» американских астронавтов. 20 февраля 1962 года на корабле «Меркурий-Атлас-6» именно Джон Гленн первый из американцев три раза облетел вокруг земного шара.

Кто бы удержался от воздушной прогулки с национальным героем США?

Никто, наверное, кроме Брэдбери с его старой фобией. Можно предположить, что Рэй Брэдбери хорошо знал и о некоторых других достижениях Джона Гленна. В июле 1957 года на истребителе F8U Джон Гленн установил рекорд скорости трансконтинентального перелета – из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк он пролетел за 3 часа и 23 минуты. Такое могло бы увлечь кого угодно, но только не Брэдбери. Хотя впоследствии он, конечно, жалел о несовершенном полете. «Какой же дурак я был!»

Вернувшись, он сел писать статью, но это оказалось непросто.

Впечатления еще не отстоялись, он тонул в материале. «Наверное, я не уложусь в срок», – позвонил Брэдбери редактору, но из журнала безжалостно ответили: «Рэй! Вы нам должны эту статью».

И Брэдбери снова сел за машинку.

Он искал в сделанных в Хьюстоне записях самое главное.

Он прекрасно чувствовал всю необычность профессии астронавта и лучше многих понимал, что главное сейчас совершается именно в Космосе, неважно, что полеты космонавтов и астронавтов были пока лишь самыми первыми шагами.

Вирджил Гриссом… Вирджил Айвэн Гриссом… Отец – железнодорожник, значит, Вирджил должен помнить провинциальные вымирающие линии, пыхтящие локомобили, длинные товарняки. Со слов самого Вирджила Брэдбери знал, что будущий астронавт с детства мечтал летать. На чем? Да хоть на воздушном змее! Когда выбор сделан, многое определяется само собой. Университет, лётная школа ВВС, как у многих, Корейская война. На реактивном истребителе F-86 Гриссом за полгода совершил более ста боевых вылетов, а по возвращении в США испытывал первые «Старфайтеры», там же включился в активную подготовку к космическим полётам…

Эдвард Уйат… Эдвард Хиггинс Уайт… Проходил подготовку в Школе летчиков-испытателей ВВС США на авиабазе Эдвардс (штат Калифорния), там же получил назначение в Отделение авиационных систем на авиабазу Райт-Паттерсон (штат Огайо). Пилотировал тяжелый самолет КС-135, который использовался для полетов по специальной параболической траектории для создания кратковременной невесомости. Немаловажная деталь: именно в самолете Уйта готовились к полетам практически все астронавты первого набора…

Роджер Чаффи… Роджер Брюс Чаффи… Молодой авиационный инженер, капитан-лейтенант ВМС, в космосе пока не был, только готовится… Несомненно, таким, как он, принадлежит будущее, Роджеру можно позавидовать…

Закончив черновик, Брэдбери лег спать.

А рано утром 27 января его позвала Мэгги, включившая телевизор:

«Рэй! Иди сюда! Иди скорее!»

И опять Брэдбери плакал. Не мог не плакать.

В Хьюстоне в этот черный день в кабине космического корабля «Аполлон-1» при проведении наземных испытаний произошёл пожар, в котором погиб весь экипаж, молодые друзья Рэя Брэдбери – Вирджил Айвэн Гриссом, Эдвард Хиггинс Уйат и Роджер Брюс Чаффи. Последнее, что услышали радиооператоры в Центре управления – отчаянный крик Роджера Чаффи: «Мы горим! Мы горим! Вытащите нас отсюда!»

К сожалению, сложная конструкция замков не позволила экипажу открыть люк изнутри, – все трое погибли в первые секунды пожара. Причиной катастрофы стало обычное короткое замыкание электрических проводов прямо под креслом Чаффи, огонь в атмосфере из чистого кислорода распространился практически мгновенно; Роджеру Чаффи не удалось побывать в космосе…

4

«Вам хотелось бы полететь на Марс?» - спросили однажды Брэдбери.

«Вы спрашиваете! – воскликнул писатель. И покачал головой. – К сожалению, мне столько лет, что это уже несбыточная мечта. Но я хотел бы быть похороненным на Марсе, – не удержался он от улыбки. – Ведь тогда я стану хотя бы первым покойником, зарытым в марсианской почве. Мое тщеславие будет утешено. Пусть даже мой прах привезут на Марс в обыкновенной консервной банке, я не возражаю. Я рад, что многие миллионы людей представляли себе Марс, читая мои рассказы. До сих пор дети просят автографы, считая меня крутым космонавтом…»

И вот – гибнут действительно крутые.

Смерть подстерегает каждого. Брэдбери много писал о смерти.

Я вспоминаю сейчас разговоры с другим американским фантастом, с которым мне посчастливилось дружить – с Робертом Шекли. Современник Брэдбери, свидетель и соучастник той же эпохи. Высокий, худой, узкое лицо, ничего от рыжей шевелюры, в которой он красовался на ранних своих книжках. Резкие морщины – вниз от глаз к уголкам рта. Курил беспрерывно, не отказывался от коньяка или водки, а ведь ему было уже под восемьдесят.

«Почему вы так много пишите о смерти, Роберт?»

«Потому что это самый интересный момент в жизни».

5

Статья о космонавтах появилась в журнале «Life» 24 ноября 1967 года.

А в следующем году Рэй Брэдбери получил за нее высшую награду авиаторов Америки – «The Aviation-Space Writer Robert Ball Memorial Award». Для получения премии его опять пригласили на мыс Канаверал.

Правда, приглашение несколько запоздало.

«Ну, так садитесь в самолет, Рэй!»

«Не могу»,– отказался Брэдбери.

«Вы не хотите получить такую почетную награду?»

«Конечно, хочу…» Но уж если он испугался сесть в самолет рядом с самим Джоном Гленном, то гражданская авиация… Нет, нет… Он не может!

Награду за писателя получил его редактор Дэвид Манесс (Devid Maness).

«Вы никогда не жалели, что родились в XX веке, а не в XXII, например?»

«Нет, – ответил журналисту Рэй Брэдбери. – Считаю, я был рожден в правильное время. Когда я родился, в 1920 году, нас еще не окружали радио и телевидение. О полетах в космос человек только мечтал. И я мечтал. Так что, думаю, все правильно. Я был рожден, может, именно для того, чтобы придумать и описать все эти фантастические вещи».

«Часто вы общаетесь с учеными?»

«Конечно, меня регулярно приглашают на различные научные конференции, и я с большим удовольствием общаюсь с читателями или коллегами, но с учеными мужами мне общаться сложно. К примеру, однажды меня спросили:

“Рэй, вы верите в то, что наша Вселенная появилась в результате мощного космического взрыва?”

Я ответил, что верю, конечно.

“Ага, значит, вы не верите в то, что Землю создал Бог?”

“Почему же? Я и в это верю”.

“Да как же можно верить одновременно и в то и в другое?!”

“А вот можно, – ответил Брэдбери. – Ведь никто пока не доказал и не опровергнул все эти утверждения!”»

«Сейчас много говорят о клонировании человека…»

«А зачем это нужно? – засмеялся Брэдбери. – Кто вам мешает заниматься клонированием? Женитесь, рожайте детей, – они и будут вашими клонами! Что тут такого сложного? Кстати, – похвастался он, – у меня четыре дочки, так что я уже четырежды клонирован».

6

Мэгги обожала тепло.

Каждое лето Брэдбери выезжали на отдых.

Чаще всего – на остров Коронадо, недалеко от Сан-Диего.

Там Мэгги и Рэй каждый раз останавливались в одном и том же старом викторианского стиля отеле. Чудесные белые пески, зеленая трава, пальмы. Рэй много времени проводил с детьми, любил водить их в кино. Мир кино всегда был ему безумно интересен, он воспринимал кино как вторую реальность, а может и первую. Вестерны, ужастики, мелодрамы, японские фильмы с плохо отредактированными диалогами, боевики, мелодрамы – он всё смотрел с одинаковым интересом. Мир раздвигался, придуманные детали смешивалось с реалиями, лица героев накладывались на лица окружающих.

Однажды в Лос-Анджелесе, прогуливая детей по бульвару, Брэдбери вдруг увидел за витриной магазина… мистера Блэкстоуна!

Знаменитый маг и волшебник из его далекого детства!

Оставив детей снаружи, Рэй торопливо вошел в магазин.

«Здравствуйте, мистер Блэкстоун, – обратился он к изрядно постаревшему за эти годы волшебнику. – В последний раз мы виделись с вами в тридцать седьмом году. Прошло много времени, но я помню каждый ваш фокус, так вы меня тогда поразили. А сейчас у меня подрастают дочки. Я им часто о вас рассказывал. Они, конечно, считают нас близкими друзьями. Могу я представить их вам?».

«Конечно», – засмеялся волшебник.

И переспросил: «А как ваше имя, мистер?..»

И когда девочки вошли, старый фокусник театрально раскинул руки:

«О, Рэй! О, мой дорогой друг и ученик! Как давно мы с тобой не виделись!»

Девочки смотрели на знаменитого мага и волшебника с ужасом и восторгом. И мистер Блэкстоун нисколько не подкачал. Он даже показал девочкам несколько удивительных фокусов с появляющимися и исчезающими картами…

7

В 1969 году на экраны США вышли сразу два художественных фильма, снятых по произведениям Рэя Брэдбери – «Человек в картинках» и «Летний Пикассо» («Picasso Summer»).

Короткие рассказы снимать трудно, но это не испугало опытного режиссера Джека Смита (Jack Smight). Для фильма «Человек в картинках» он выбрал рассказы «Вельд» («The Weldt»), «Нескончаемый дождь» («The Long Rain») и «Завтра конец света» («The last Night of the World»), а на главную роль пригласил актера Рода Стейгера (Rod Steiger).

Род оказался человеком веселым, но резковатым.

Обижаясь на Рэя (он не всегда засиживался с актерами на частых дружеских вечеринках), Стейгер, проезжая мимо дома Брэдбери, непременно приостанавливал машину и выкрикивал: «Ну, и сдыхайте тут от тоски!»

К сожалению, фильм «Человек в картинках» не получился.

Самая лучшая дружба не спасает от творческих и финансовых неудач.

Зато «Летний Пикассо» прошел с успехом. Для него Рэй продал Джеку Смиту права на рассказ «Погожий день» («In a Season of Calm Weather») из сборника «Лекарство от меланхолии». «Однажды летним полднем Джордж и Элис Смит приехали поездом в Биарриц и уже через час выбежали из гостиницы на берег океана, искупались и разлеглись под жаркими лучами солнца…» Брэдбери сам написал сценарий, в котором герои – жена и муж – во время отдыха во Франции встречают знаменитого художника Пабло Пикассо.

«Незнакомец – (Пабло Пикассо, – Г.П.) – рисовал, рисовал и, видно, не замечал, что кто-то стоит у него за плечом, рядом с миром, возникающим под его рукой на песке. От всего отрешенный, он был одержим вдохновением: взорвись в заливе глубинные бомбы, даже это не остановило бы полета его руки, не заставило бы обернуться.

Джордж Смит смотрел на песок. Долго смотрел, и вот его бросило в дрожь.

Ибо здесь, на гладком берегу, возникли греческие львы и козы Средиземноморья, и девы с плотью из песка, словно тончайшая золотая пыльца, играли на свирелях сатиры и танцевали дети, разбрасывая цветы дальше и дальше, скакали следом по берегу резвые ягнята, перебирали струны арф и лир музыканты, единороги уносили юных всадников к далеким лугам и лесам, к руинам храмов и вулканам. Не уставала рука одержимого, он не разгибался, охваченный лихорадкой, пот катил с него градом, и струилась непрерывная линия, вилась, изгибалась, деревянное стило металось вверх, вниз, вдоль, поперек, кружило, петляло, чертило, шуршало, замирало и неслось дальше, словно эта неудержимая вакханалия непременно должна была достичь блистательного завершения прежде, чем волны погасят солнце. На двадцать, на тридцать ярдов и еще дальше пронеслись вереницей загадочных иероглифов нимфы, дриады, взметнулись струи летних ключей. В закатном свете песок стал точно расплавленная медь, несущая послание всем и каждому, пусть бы читали и наслаждались годы и годы. Все кружило и замирало, подхваченное собственным вихрем, повинуясь своим особым законам тяготения. Вот пляшут на щедрых гроздьях дочери виноградаря, брызжет алый сок из-под ступней, вот из курящихся туманами вод рождаются чудища в кольчуге чешуи, а летучие паруса облаков испещрены узорчатыми воздушными змеями... а вот еще... и еще... и еще...»

Режиссер Брюс Кэмпбелл (Bruce Campbell) решил усилить действие фильма пародийными анимациями по картинам Пабло Пикассо, а кто-то из актеров предложил привлечь к съемке самого художника. Эта мысль Кэмпбеллу чрезвычайно понравилась, и он попросил испанского тореадора Домингина, дружившего с художником, стать посредником в переговорах. Но в жизни (как и в фильме) всё пошло по сразу определенной режиссером пародийной схеме. Домингин был совершенно уверен в успехе переговоров с художником, но его внезапно вспыхнувший роман с женой актера Юла Бриннера (известного в России по фильму «Великолепная семерка»), близкого друга Пикассо, всё испортил. По крайней мере, так об этом рассказывает Сэм Уэллер, а Сэму Уэллеру можно верить.9

А в рассказе Рэя Брэдбери странную «картину» Пабло Пикассо, набросанную им на песке губит прилив…

8

«Хороший кинорежиссёр непременно должен быть хорошим писателем, – утверждал Брэдбери. – Он обязан примерять на себя писательский опыт. Даже и не пытайтесь уследить за всеми фильмами с их взрывами, любовью и прочими банальностями, – следить надо за великими режиссёрами. Вот недавно я пересмотрел «Лоуренса Аравийского» Дэвида Лина, – и так скажу: я бы душу заложил, чтобы написать сценарий для такого режиссёра… Или фильм русского режиссёра, который я видел тридцать лет назад — о парне, который пошёл на войну и, в конце концов, погиб. Ты там целиком сливался с героем, и вместе с ним проходил испытание за испытанием. В кинотеатре я плакал, это были слёзы радости от знакомства с большим произведением…»

«А вам понравилась экранизация “Войны и мира” Толстого?»

«Ну, об этом фильме легче судить вам, русским. Ведь вы «Войну и мир» цитируете, как Библию…»

«Вы встречались с Бондарчуком в Голливуде?»

«Да, там был дан приём, и все большие режиссёры собрались, чтобы встретиться с вашим Бондарчуком. Были Барри Уайлдер, Уильям Уайлер, Джон Уэйнс, Форд, другие знаменитости. Они все выстроились в длинную очередь, и Бондарчук шёл вдоль неё, и узнавал многих: «О, мистер Форд, мне нравится ваш фильм…», «О, мистер Джон Уэйнс…» И еще там кто-то… Я пристроился в самом конце очереди и молча наблюдал за всем этим. Вдруг Бондарчук закричал: «Рэй Брэдбери!.. Это вы?..» И подлетел ко мне, заграбастал в объятия, ухватил бутылку «Столичной», усадил за свой стол, где сидели его близкие друзья. И все режиссёры, стоявшие в очереди, – самые, кстати, известные режиссёры в истории Голливуда, недоумевали: «А кто такой этот Брэдбери? Откуда он тут взялся?». И чертыхаясь, ушли, оставив меня с Бондарчуком…»

«Как вы думаете, почему он выделил именно вас?»

«Почему? Да потому что знал мои книги. Ему было наплевать на голливудских магнатов, но не на “Марсианские хроники”…»

«Что первое вам приходит в голову при слове Россия»

«Я думаю о народе, полном страсти и любви. Лучшие дни его ещё впереди. Они уже не за горами. Рано или поздно русские научатся любить себя и верить в себя, тогда они овладеют будущим. Вот что я думаю. И подтверждает это русская литература, русские фильмы. Просто русские ещё не стали внутренне свободны, ещё до конца не освободилась их энергия, их страсть. Но это случится, и тогда Россия станет сверхмощной державой, благодаря тому, что люди научатся любить самих себя…»

«А не благодаря нашему газу, нефти и углю?»

«Эти вещи важны, чтобы выжить, но они не заменяют жизни».

«Знаете ли вы, как популярны и любимы в России? Знаете ли вы, что в детстве ваши книги мы читали под одеялом с фонариком, чтобы утром передать книгу следующему читателю?»

«Да, знаю. И знаю, что у меня даже есть фэн-клуб в Москве. Пять лет назад они прислали мне плёнку, на которой все вместе спели “С днём рождения тебя”! И это была любовь, я ее почувствовал. Это прекрасно».10

9

В 1968 году отношения Рэя Брэдбери с женой снова ухудшились.

Один раз Мэгги уже хотела уйти – в далеком 1957 году, в Риме. Но тогда Рэю удалось убедить ее остаться, что стоило ему немалых и горьких слез. Теперь же он растерялся. Только слезами близкого, но теряющего к тебе интерес человека не удержишь, по крайней мере, надолго.

«Я не мог доверять ей больше», – признался он позже Сэму Уэллеру.

Разумеется, дело было не только в Мэгги. Тот же Уэллер рассказал в своей «Хронике» о привлекательной молодой женщиной, с которой Брэдбери некоторое время встречался на лекциях в Калифорнии. «Я чувствовал по ее взгляду, что нравлюсь ей». Она была замужем, это, конечно, усложняло дело. На вечеринках, где они пересекались, женщина часто появлялась с мужем. Наверное, и стиль общения, присущий Рэю Брэдбери, усложнял дело. «Мое тело говорит да, – не без некоторой театральности писал Брэдбери своей молодой подруге, – но разум против, он не разрешает…» И даже когда, решившись, новая знакомая Брэдбери сама пришла в его офис, у них далеко не сразу всё сложилось.

А когда сложилось…

Понятно, возникла вечная, как мир, проблема…

Проблема обманутого мужа и обманутой жены – миллионы раз нарисованная и обдуманная писателями проблема, ни никем пока не решенная, и не ставшая более понятной со времен кипящего страстями Отелло…

10

Атомное оружие, атомные электростанции, мощные авианосцы и реактивная авиация, межконтинентальные баллистические ракеты, холодная война, территориальные и экономические споры, политические конфликты, постоянно возникающие в разных странах и на разных континентах, – что бы ни происходило на планете, остановить прогресс (или то, что под этим названием подразумевается) невозможно…

В 1968 году, когда на поверхность Луны впервые ступили американские астронавты Нейл Армстронг и Базз Олдрин, фантасты оказались чрезвычайно востребованными. Рэя Брэдбери, Айзека Азимова, Артура Кларка и Роберта Хайнлайна, эту великолепную четверку (правда, в США принято было, вообще-то, говорить о великолепной тройке; Рэя Брэдбери не всегда включали в нее из-за его палп-литературных грехов), наперебой приглашали комментировать знаменитую лунную высадку и перспективы, открывающиеся перед человечеством.

В июле 1968 года Рэя Брэдбери находился в Лондоне.

Он привез туда Мэгги и дочерей, чтобы посмотреть международный теннисный турнир и поглазеть (он обожал зрелища) на очередное награждение принца Чарльза, но 20 июля, в день высадки американских астронавтов на Луне, ему пришлось участвовать сразу в двух телепрограммах – с журналистом Дэвидом Фростом, и с ведущим CBS Айком Уоллесом.

И тут не обошлось без характерного для писателя скандала.

Рэй появился в студии Дэвида Фроста, ожидая застать там некую соответствующую событию атмосферу. Да и как иначе? Впервые в истории человечества люди высаживаются на другой планете! Но слушая слова Нейла Армстронга («Такой маленький шаг и такой огромный шаг всего человечества!»), Рэй чувствовал что-то неправильное в происходящем в студии. Он мучительно вдумывался – что? Потом до него дошло – музыка! На фоне величайшего события включенная ведущим музыка Энгельберта Хампердинка звучала, на взгляд Брэдбери, просто ужасно. Она не соответствовала значению события. Тут требовалось что-то совсем другое. Да и сам Рэй был уже далеко не тот стеснительный малый из Уокинга. «Это же пошлость!» – выкрикнул он и выскочил из студии. На парковке его догнал один из рассерженных продюсеров: «Рэй, вы не можете просто так взять и уйти!» – «Еще как могу! – выкрикнул Брэдбери. – И ухожу, как видите!»

Взяв такси, раздраженный, он отправился в CBS.

«Высадка на Луну это наша первая попытка приблизить бессмертие, – ответил он на заданный вопрос. – В центре наших верований, знаний и размышлений всегда стоял и продолжает стоять вопрос смерти. Если мы оставим попытки покинуть Землю, мы обречены, потому что однажды наше Солнце взорвется или остынет. Чтобы обеспечить существование людей на многие миллионы будущих лет, мы уже сейчас должны делать всё для того, чтобы достигнуть других миров».

И закончил словами: «Луна – наша первая попытка!»

11

В октябре 1969 года в издательстве Альфреда А. Кнопфа вышел сборник Рэя Брэдбери «Тело электрическое пою!» («I sing the Body Electric!»).

Редактор Боб Готтлиб включил в сборник рассказы, написанные Брэдбери еще в шестидесятые годы и даже раньше. Нового было мало, львиную долю времени писатель отдавал теперь писатель текущим делам – консультациям для Всемирной выставки, написанию сценариев, подготовке многочисленных театральных представлений; он даже входил в жюри «Оскара»…

«Что заставляет вас писать?»

«До того как стать писателем, – ответил настырному журналисту «Плейбоя» Брэдбери, – я хотел стать фокусником. Тогда я был мальчиком, который показывал со сцены веселый трюк с фальшивыми усами. Ну, а потом для меня фокусами или волшебством, так точнее, стало написание книг. Говорят, писатели пишут потому, что хотят, чтобы их любили. Конечно, это и так. Но вот что я вам скажу. Когда я пишу, я чувствую, что во всем прав, а не согласные со мной – ошибаются! Вот что такое – писать, как тебе хочется!»

«А как сегодня, на ваш взгляд, обстоит дело с журналами?»

«Сегодняшние журналы слишком глупы, чтобы их читать, – без всякого стеснения ответил Брэдбери. – Однако больше всего меня бесит то, что в нынешних журналах практически не осталось настоящих статей. Когда-то меня восхищали “Forbes” и “Fortune”, но сейчас и их содержание не разглядеть за рекламой. Это заставило меня недавно устроить настоящий всеобщий разнос на съезде ведущих редакторов и издателей Америки».

«Что там произошло?»

«Я взял с собой, так сказать, наглядные пособия – последние выпуски популярных журналов “Forbes”, “Fortune”, “Good Housekeeping”, “McCall's”, “Vogue” и “People”, и поднялся с ними на трибуну. Потрясая страницами “Good Housekeeping”, я сказал: вот в чем ваша проблема – в этом журнале нет статей! Потом потряс журналами “”McCall's“” и “”Vogue” и сказал: и здесь у вас то же самое! Затем взял “Forbes” и “Fortune”. Смотрите, сказал я, поднимая журналы над головой. Видите? На левой полосе начало статьи, вы начинаете ее читать и вдруг справа – реклама на всю полосу!.. Я бросил журналы прямо на пол, а за ними бросил “People”… Неужели кто-то читает все это? – спросил я. И, бросив на пол последний журнал, пояснил свои слова: журналам нашей страны, даже ведущим, надо в первую очередь думать об образовании! Вы что же, спросил я, собираетесь вместо воспитания будущих читателей продолжать их дальнейшую дебилизацию с помощью дерьма, которое печатаете? Измените свой продукт, немедленно измените свой продукт, и пригласите меня на следующий съезд. Именно так я это и сказал. Думал, вдруг их проймет».

«И проняло?»

«Не очень. Но мне долго хлопали… А потом подошла Кристи Хефнер с поздравлениями, а я даже не знал, что “Playboy” был представлен на съезде. Так вам скажу, “Playboy” – один из лучших журналов в нашей истории. Он всегда печатал мастеров короткого рассказа, не говоря уже о новеллистах и эссеистах. В этом журнале появились интервью практически каждого, кто хоть что-то значил в нашей стране и за ее пределами. Где еще найдешь такую палитру слога – от высокопарности до площадной вульгарности?! Я с самого начала полюбил “Playboy”, хотя бы за то, что только у его редакторов хватало смелости заявить вслух: да плевать нам, что там скажет этот гребаный сенатор Маккарти! “Playboy” печатал отрывки из моего «Фаренгейта», а никто другой на такое тогда не мог решиться. И еще одну вещь скажу, и, думаю, парни, росшие со мной в доплейбойскую эпоху, охотно согласятся с моими словами. Очень жаль, что в нашем отрочестве не было такого журнала как “Playboy”! Окажись он у нас тогда, у четырнадцатилетних, проблем было бы меньше. И еще с удовольствием добавлю: Хью Хефнер был величайшим из секс-революционеров!»

«Вам не кажется странным, что почти вся научная фантастика асексуальна?»

«Ну, это, наверное, потому что научную фантастику в основном делает определенный тип людей, – ответил Брэдбери. – Большинство из нас женятся довольно поздно; многие – настоящие маменькины сынки. Я и сам жил со своими родителями почти до двадцати семи лет! И подавляющее большинство научных фантастов, которых я знаю, взрослели долго. Они настолько глубоко погружены в свою тему, что до остального им дела нет…»

12

Почти вся научная фантастика асексуальна…

Но не фантасты… Жизнь под какие-то мерки не подгонишь.

22 августа 1974 года в офисе Брэдбери раздался телефонный звонок.

«Мистер Брэдбери?»

«Да», – ответил он.

«Сегодня ваш день рождения… К сожалению, ваша жена забыла поздравить вас. И ваши дочери, кажется, забыли о вашем дне рождения. Боюсь, что и далеко не все друзья вас поздравили, я не ошибаюсь?.. А вот я помню…!»

«Откуда вы звоните?»

«Из телефонной будки напротив вашего окна».

Рэй выглянул в окно и действительно увидел молодую женщину.

Он попросил ее подняться в офис, и она поднялась. Начинающая писательница, романтичная, молодая, но при этом честолюбивая и упорная. Они проговорили весь вечер, а через неделю она опять сама позвонила и пригласила Рэя в свой дом.

Отношения их длились почти четыре года.

И все эти годы Брэдбери считал свою дружбу глубокой тайной.

Он не мог поверить, что кто-то может дознаться до его личных секретов. Но сперва отца и его подругу на улице случайно увидела Рамона. Потом какие-то слухи начали доходить и до Мэгги; она, впрочем, не придавала им значения. У Рэя роман на стороне? – это казалось ей невозможным. Но однажды среди книг Мэгги наткнулась на фотографию, на которой был виден знаменитый лос-анджелесский лестничный марш в сотню с лишним ступенек. В 1932 году там снималась знаменитая комедийная лента – «Музыкальный ящик» («The music Box»). Комики Стэнли Лорел и Оливер Гарди пытались втащить тяжелое (бутафорское) пианино на упомянутую сотню с лишним ступенек. Но сейчас на снимке всех этих ступенек Мэгги с печальным изумлением увидела своего мужа, а рядом – незнакомую молодую женщину. Он счастливо крутил в пальцах свой галстук, а она счастливо ерошила свои рыжие волосы.

Через много лет, в 1987 году, Брэдбери описал эту историю в замечательном рассказе «Лорел и Гарди: роман» («The Laurel and Hardy Love Affair»), вошедшем в сборник «Конвектор Тойнби» (The Tounbee Convector).

«Ей было – двадцать пять, ему тридцать два, когда они познакомились в какой-то компании, где каждый потягивал коктейль и не понимал, зачем пришел. Но почему-то в таких случаях никто не торопится домой: все много пьют и лицемерно повторяют, что вечер удался на славу. Они не заметили друг друга в переполненной комнате, и если во время их встречи и играла романтическая музыка, ее не было слышно. Они, можно сказать, блуждали в человеческом лесу, нигде не находя спасительной тени. Он шел за очередной порцией спиртного, а она пыталась отделаться от назойливого ухажера, когда их пути пересеклись в самой гуще бессмысленной толчеи. Они несколько раз одновременно шагнули влево-вправо, рассмеялись, и он ни с того ни с сего помахал ей длинным концом галстука, пропустив его сквозь пальцы. А она, не задумываясь, подняла руку и растрепала себе рыжие волосы, часто моргая и делая вид, будто ее ударили по макушке…»

Да, Брэдбери хранил у себя не только старые билеты, афиши, записи, фотографии.

Он хранил у себя в своей бездонной памяти бесчисленные события, время от времени превращая их в высокую литературу.

«Они дошли до того места, где склон круто уходил вверх, и засмотрелись, как бетонные ступеньки отвесно поднимаются в небо. – (Это о Лос-анджелесском марше, – Г. П.) – Его глаза слегка затуманились. Конечно, она тут же притворилась, что ничего не заметила, но на всякий случай взяла его под руку, и словно между делом предложила: “Хочешь, поднимись туда… Ну, давай! Иди…”»

И даже легонько подтолкнула его к лестнице.

Конечно, он зашагал наверх, вполголоса отсчитывая ступеньки, и с каждым шагом его голос набирал децибелы радости. Досчитав до пятидесяти семи, он превратился в мальчишку, играющего в любимую игру – старую, но открытую заново; он потерял представление о времени и, более того, не понимал, тащит ли он это свое пианино вверх или убегает от него вниз.

– Погоди! – донесся снизу ее возглас. – Задержись там, где стоишь!

Раскачиваясь и улыбаясь, будто в компании дружелюбных привидений, он остановился на пятьдесят восьмой ступеньке, а потом обернулся.

– Отлично, – услышал он ее голос. – Теперь спускайся.

Раскрасневшись, с затаенным чувством восторга, теснившим грудь, он побежал вниз. Ему явственно слышалось, как следом катится пианино. (Из знаменитого фильма «Музыкальный ящик», – Г. П.)

– Остановись-ка еще разок!

У нее в руках был фотоаппарат, и, заметив это, он непроизвольно поднял правую руку и вытащил галстук, чтобы помахать ей, как тогда, в первый раз.

– Теперь моя очередь! – крикнула она и побежала вверх, чтобы передать ему камеру.

От подножья ступенек он смотрел на нее снизу, а она, забавно пожимая плечами, состроила специально для него смешную и печальную гримасу. Он щелкал затвором фотоаппарата, желая только одного – остаться в этом месте навсегда.

Медленно сойдя по ступенькам, она вгляделась в его лицо.

– Эй, – сказала она, – у тебя глаза на мокром месте.

И провела по его щекам большими пальцами.

И попробовала влагу на вкус.

– Вот так раз! Настоящие слезы!»

13

Они вместе бегали в кино, – на новые фильмы и на старые.

Они постоянно разыгрывали друг с другом сцены, проезжая по ночному Лос-Анджелесу. Чтобы ей было приятно, он говорил, что детство, проведенное в Голливуде, наложило на ее лицо чудесный неизгладимый отпечаток, а она, конечно, делала вид, будто он – все тот же парнишка, который когда-то катался на роликовых коньках перед знаменитыми киностудиями. Она постоянно что-нибудь уточняла. Вот, например, где именно он гонял на своих роликах, когда чуть не сбил с ног Уильяма Филдза, знаменитого комика, и совсем не испугался, а напротив – попросил у Филдза автограф? (Филдз, конечно, дал ему автограф, одобрительно процедив: «Держи, стервец!») А в другой раз напротив студии «Парамаунт» она попросила показать, где именно он сфотографировался с Марлен Дитрих. А потом долго уточняла, в каком месте он видел Фреда Астера – танцовщика и актера; и Рональда Колмэна, и Джин Харлоу. Они вдвоем объездили все эти волшебные места и никак не могли понять, почему им вместе так хорошо. «Наверное, все дело в наших губах, – наконец догадался он. – До встречи с тобой я даже не думал о том, что у меня есть губы. А теперь знаю: у тебя самые волшебные губы на свете, но, кажется, и в моих появилась какая-то магия». И спросил: «До встречи со мной ты с кем-нибудь целовалась по-настоящему?» И она, конечно, ответила: «Никогда!»

Но Мэгги, изумленную Мэгги, добила не найденная среди книг фотография, а квитанция на цветы, бережно оставленная Рэем там же.

«Вот как? Цветы? И кому ты теперь их даришь?»

И Рэй выложил все.

Мэгги была в ярости.

«Уходи!»

И он ушел.

И снял номер в гостинице.

И ночами ждал, когда она позвонит.

И когда совсем уже начал терять надежду, Мэгги позвонила.

«Ты порядочный сукин сын, – сказала она, – но я тебя люблю…»

14

В 1970 году Рэй Брэдбери познакомился с Федерико Феллини.

Итальянец приехал в Лос-Анджелес продвигать свою очередную работу.

Рэй, конечно, пришел в Голливуд. Он привык к тому, что его уже узнавали. Но, к великому огорчению Рэя, Феллини его не узнал. Брэдбери назвал свою фамилию, но и она ничего не сказала итальянцу. «Я ушел опустошенный, – вспоминал Брэдбери. – Я всегда хотел, чтобы моя известность обгоняла меня. По крайней мере, мне хотелось, чтобы Феллини почувствовал, как я его люблю».

Впрочем, Рэй пришел и на второе выступление знаменитого режиссера.

Аудитория была набита студентами. Рэя очень заинтересовали слова Феллини о том, что он никогда не смотрит предварительно смонтированные материалы дневной съемки. Он спросил: «А как же вы можете делать фильм, не глядя на то, что у вас получается?» И получил в ответ: «А я не хочу знать, что делаю». В общем, это было близко к убеждениям Рэя: доверять своему подсознанию, и только. А еще больше Рэю понравилось, когда на вопрос из зала: «Если бы вас пригласили снять фильм из жизни рыб, каким бы вы его сделали?» – Феллини ответил: «Автобиографическим».

Так, наверное, ответил бы и Брэдбери.

После встречи он подошел к итальянцу с томиком «Марсианских хроник» – на итальянском языке. И до Феллини, наконец, дошло: «О, так это вы и есть мистер Брэдбери!»

Рэй был по-детски счастлив.

Он чувствовал, что его известность становится широкой.

Когда осенью 1970 года (с 31 августа по 3 сентября) в Японии проходил Первый Всемирный симпозиум по научной фантастике, Рэй Брэдбери не смог поехать так далеко, но послал в адрес симпозиума приветствие – в виде поэмы «Плыви, Человек». Эта поэма была даже поставлена в Токио на сцене. А в январе 1971 года «Плыви, Человек!» опубликовал советский журнал «Техника – молодежи».

Плыви, Человек!

И помни Моби,

Его тоску, мечту, любовь, страданья,

Светила первобытного лучи

В глубинах первобытного горнила.

Я умираю.

На костях моих

Взрастут цветы невиданных мечтаний.

Слова мои заплещут, как форель,

Поднявшаяся на холмы вселенной

Выметывать в потоках серебристых

Фосфоресцирующую икру.

Плыви!

И безымянные планеты

Земными именами нареки.

Плодись!

Расти могучих сыновей

И дочерей,

Что зачаты когда-то

В нетленных водах матери-Земли.

Пусть огласят их молодые крики

Десятки, сотни, тысячи парсеков.

Отчаливай на звездном Моби Дике,

О, Человек!11

15

В октябре 1973 года вышла в свет первая поэтическая книга Рэя Брэдбери под замечательным названием – «Когда слоны в последний раз во дворике цвели» («When Elephants Last in the Dooryard Bloomed»).

Стихи Брэдбери писал всю жизнь, они служили важным, может, спасительным клапаном для его сверхчувствительной натуры. Пятьдесят одно стихотворение составили книгу – от очень личных до сугубо формальных. В одно из своих посещений родного тихого Уокигана Брэдбери почти случайно вышел к большому дереву, наклонившемуся над зеленым оврагом. Заходящее солнце ярко осветило листву и это, вспоминал Рэй, было как внезапный как рев сирены, взывающей к его допотопному прошлому. И Рэй вдруг вспомнил, что в дупле этого дерева он когда-то, давным-давно, в детстве, оставил послание самому себе – будущему.

И Брэдбери вскарабкался на дерево.

И нашел в дупле когда-то оставленное письмо.

И я открыл его. Мне надо было знать.

И я открыл его, и над землей повиснув,

Позволил течь слезам. Они текли, как время.

Ребенок странный, знавший поступь лет,

И смысл времени, и сладкий смертный запах

Цветов за церковью, послал себе письмо –

в грядущее, из молодости – в старость…

Что я прочел там? Отчего я плакал?

Тебя я помню…

О, тебя я помню…12

16

А мир не становился проще.

Напротив, во многом он усложнялся.

В 1980 году Белый дом принял сороковой президент США – Рональд Уилсон Рейган (1911-2004). Он был из своих – бывший актер кино. Пожалуй, лучше всего помнили его фильмы – «Убийцы» («The Killers»), «Девушка из Джоунс-бич» («Girl from Jones Beach»), «Вот и армия!» («This Is the Army!»); среди прочих героев, он сыграл и Джорджа Гиппа, знаменитого игрока американского футбола. Никто не спорит с тем, что в Голливуде всегда работали мастера мирового уровня, никто не спорит и с тем, что, в общем, Рональд Рейган был артистом средней руки, но президентом США стал все же Рейган.

Даже свою первую речь, произнесенную 20 января 1981 года, он написал сам.

«Во время кризиса – правительство не является решением проблемы; напротив, правительство – это и есть первая проблема». Рейган умел увлекать, он был «стопроцентный американец», а Рэю Брэдбери нравились «стопроцентные американцы». Как президент Рейган сумел стимулировать развитие производства с одновременным уменьшением налогов для обеспеченного населения, но при этом провел несколько военных (незаконных) операций за рубежом, в том числе на Гренаде и против Ливии. В ходе своего президентского правления он проводил политику, отражающую именно его глубокую личную веру в свободу личности. Когда в 2007 году были опубликованы дневники Рейгана, они сразу стали бестселлером.

Впрочем, состояние мира оказалось слишком сложным даже для такого «стопроцентного американца» (а может, как раз поэтому). Рейган действительно пытался покончить с холодной войной, но при этом открыто и непреклонно выступал против Советского Союза, называя его «империей зла». Он активно поддерживал все антикоммунистические движения («доктрина Рейгана»), но при этом вел активные переговоры с последним генсеком ЦК КПСС Михаилом Горбачевым…

17

Известность Рэя Брэдбери росла.

В 1971 году экипаж «Аполлона-15» (командир – Дэвид Скотт13, пилот командного модуля – Альфред Уорден14, пилот лунного модуля – Джеймс Ирвин15) назвал место посадки своего корабля Одуванчиковым кратером. Это была уже четвертая высадка американцев на Луне. Астронавты Дэвид Скотт и Джеймс Ирвин провели на Луне почти трое суток. Впервые астронавты перемещались по лунной поверхности на специальном лунном автомобиле.

Сел бы за руль такого луномобиля Рэй Брэдбери?

Сложный вопрос, так сразу и не ответишь.

Одуванчиковый кратер был прекрасным признанием таланта Брэдбери.

Рэй теперь постоянно занят. Мэгги относилась к этому, скажем так, вполне терпимо.

С книгами и с четырьмя любимыми молчаливыми котами она много времени проводила в одиночестве. Много курила, любила хорошие французские вина. Активное общение Мэгги никогда не нравилось, а Рэй будто торопился наверстать то, чего ему не хватало в юности. С 1976 года он – консультант EPCOT центра, несомненный лидер команды дизайнеров и разработчиков компании «Disney Imagineering». Благодаря Рэю были созданы проекты Дисней-ленда – «Главная улица США» («Main Street, USA») и «Страна Завтра» («Tomorrowland»). Он создал оригинальную концепцию некоей геодезической сферы, известной под названием «Spaceship Earth» («Космический корабль Земля»). Внутри этой восемнадцатиэтажной сферы специальная «машина времени» позволяла увидеть посетителям все самые великие достижения человечества – от наскальных рисунков до современных компьютеров, от древних пирамид до небоскребов, от росписей Микеланджело до красок ракетной эры…

«Как-то мне дали книгу о кино, написанную замечательным итальянским режиссером Федерико Феллини, – рассказал Брэдбери в ноябре 1977 года на одной из встреч со своими поклонниками. – В книге было много фотографий. Я люблю фильмы Феллини давно, многие годы. Я видел все, что он снял. И даже если некоторые его фильмы оказывались плохими, я все равно их любил. Так вот, проанализировав фотографии, которые были в книге, и заметил несомненное сходство между картинами Феллини и фильмами с участием Лона Чейни, моего любимого актера. В свою очередь, Федерико Феллини нравились комиксы, ведь он был карикатуристом и много рисовал перед тем, как стал режиссером. Я написал ему обо всем этом, и недели через две пришло письмо от Феллини. Он писал: “Мистер Брэдбери, я только что прочитал ваш анализ, и это лучшее из всего что было опубликовано о моих фильмах. Если будете в Италии, давайте увидимся”. Я ответил: “В августе как раз собираюсь в Рим с моей женой и дочерью”».

Рим был подарком Мэгги и Рэя их дочери Александре – на двадцатилетие.

Чудесным приложением к такому подарку стали встречи с великим итальянцем. Позже Александра с восхищением вспоминала: «Феллини оказался итальянской версией моего отца…»

18

Книги Рэя Брэдбери теперь переводились в разных странах.

Их издавали и переиздавали. Они стояли на одних полках с книгами Шервуда Андерсона и Томаса Вулфа, Джона Стейнбека и Германа Мелвилла, Эрнеста Хемингуэя и Олдоса Хаксли. Сам Брэдбери с громадным удовольствием добавлял: «И рядом с книгами Эдгара По, и Берроуза, и Роберта Хайнлайна». Он чувствовал себя настолько уверенно, что не побоялся в 1976 году выпустить сборник «Далеко за полночь» («Long after Midnight»), который, в основном, составили рассказы, появлявшиеся когда-то в пятидесятые годы в палп-изданиях, в дешевых бульварных газетках и журнальчиках; но, конечно, и более поздние.

«В ту неделю, много лет назад, мне показалось, будто мои отец и мать дают мне отраву. И даже теперь, через двадцать лет, я не уверен, что мне ее не давали.

То время всплыло из старого чемодана на чердаке.

Сегодня утром я оттянул латунные застежки, поднял крышку, и из незапамятных времен пахнуло запахом нафталина; он окутывал, как саван, ракетки без сеток, поношенные теннисные туфли, сломанные игрушки, поржавевшие ролики. Твои глаза стали старше, но и теперь, когда они видят снова эти орудия игры, тебе кажется, будто только час назад ты вбежал, весь потный, с тенистых улиц и считалка “Олли, Олли, три быка” все еще трепещет у тебя на устах.

Я был тогда странным и смешным мальчиком, и в голове у меня шевелились необычные мысли; рождал их не только страх быть отравленным. Мне исполнилось всего лишь двенадцать лет и я начал делать записи в блокноте в линейку, с никелевой блестящей обложкой. Будто и сейчас в моих пальцах огрызок карандаша, которым я писал по утрам в те дни вечной весны…»16

19

Ракетки без сеток… Поношенные теннисные туфли… Сломанные игрушки… Проржавевшие ролики… Любимая тетя Нева и маленький Дуг… Имена писателей – обожаемых, прекрасных, недосягаемых в своей высоте, которым когда-то страстно завидовал юный Рэй Брэдбери…

А собрал рассказы для сборника, собственно, не сам Брэдбери, а его друг и почитатель – фантаст Уильям Френсис Нолан, позже выпустивший, кстати, интересную книгу о самом Брэдбери – его биографию и библиографию произведений, самую, пожалуй, полную на те годы.

«Меньше чем через час позвонил прозаик и бейсболист – в свое время он был закадычным другом Папы – (Хемингуэя, – Г.П.), – а теперь жил половину года в Мадриде, половину в Найроби. Он плакал, или, во всяком случае, так мне показалось.

–Расскажи мне, – попросил он с другой стороны земли, – что на самом деле произошло? Каковы факты?

А факты были таковы: в Гаване, километрах в четырнадцати от “Финки Вихии”, усадьбы Папы, есть бар, который он посещал. Тот, где в его честь назвали коктейль, а вовсе не тот, шикарный, где он встречался с литературными светилами вроде К-к-кеннета Тайнена и... э-э... Т-теннесси У-уильямса (как выговорил бы мистер Тайнен)… О нет, это совсем не “Флоридита”; сюда приходят без пиджаков, столы здесь из необструганных досок, пол посыпан опилками, а большое зеркало по ту сторону стойки – словно грязное облако. Сюда Папа шел, когда во “Флоридите” был слишком большой наплыв туристов, которым хотелось познакомиться с мистером Хемингуэем. И то, что здесь теперь произошло, не могло не стать большой новостью, – большей, скажем, чем то, что Папа говорил Скотту Фицджеральду о богачах, большей, чем история о том, как в давно прошедшие времена Папа набросился в кабинете у Чарли Скрибнера на беднягу Макса Истмена…» – («Попугай, который знал Папу», «The Parrot Who Met Papa»).

«Старый трясущийся “фордик” ехал по дороге, зарываясь носом в желтые хлопья пыли, которые еще с час будут кружить, прежде чем снова осесть среди той особенной дремоты, которая окутывает все вокруг в самый разгар июля. Где-то далеко их ожидало озеро, прохладно-голубой бриллиант, купающийся в сочно-зеленой траве, но до него действительно было еще далеко, и Нева с Дугом тряслись в своей консервной банке, каждый винтик которой раскалился докрасна, на заднем сиденье в термосе бултыхался лимонад, а на коленях Дуга медленно закисали сэндвичи с круто поперченной ветчиной. И мальчик, и его тетя жадно вдыхали горячий воздух, который еще более раскалялся от их разговоров. “Я пожиратель огня… – сказал Дуглас. – Я словно огонь глотаю… Черт, да где же оно, наконец, это озеро!..”» – («Пылающий человек», «The Burning Man»).

«Уиллис подошел и заглянул в тесную складскую каморку. Там в вечной полутьме сидел старик.

–Сэр… – произнес Уиллис.

– Шоу… Мистер Джордж Бернард Шоу… – Глаза старика широко распахнулись, словно его только что осенила какая-то важная мысль. Обхватив свои костлявые коленки, он издал резкий хохочущий вскрик. – Ей-богу, я принимаю ее целиком и полностью!

– Что принимаете, мистер Шоу?

Старик бросил на Чарльза Уиллиса искрометный взгляд своих голубых глаз.

– Вселенную! Она существует! Поэтому, не лучше ли мне принять ее? Правда?» – («Дж. Б. Ш. – Евангелие от Марка, глава V», «G. B. S. – Mark V»).

«Мистер и миссис Уэллс, возвращаясь поздно вечером из кино, зашли в маленький неприметный магазинчик, совмещавший в себе закусочную и гастроном. Они сели за отгороженный столик, и миссис Уэллс заказала “Пумперникель с запеченной ветчиной”. Мистер Уэллс бросил взгляд на прилавок: там лежала буханка ржаного хлеба, пумперникеля.

– Да, – пробормотал он. – Пумперникель… Озеро Дрюса…

Вечер, поздний час, пустой ресторан… Теперь он узнал это сочетание… Все, что угодно, могло внезапно настроить его на волну воспоминаний. Запах осенних листьев или полуночный порыв ветра мог взволновать его, и ливень воспоминаний обрушивался вокруг. И вот в этот странный час после кино, в этом безлюдном месте он вдруг увидел буханку пумперникеля и, как и в тысячи других ночей, сразу оказался заброшенным в прошлое.

– Озеро Дрюса… – повторил он.

– Что? – подняла на него глаза жена.

– Я чуть не забыл об этом, — пояснил мистер Уэллс. — В тысяча девятьсот десятом, когда мне было двадцать, я прибил буханку пумперникеля над зеркальным трюмо… – А на твердой хрустящей корке парни из Дрюса вырезали свои имена: Том, Ник, Билл, Алекс, Пол, Джек. Это был лучший пикник на свете! Их лица покрылись загаром, пока они тряслись по пыльным дорогам. Это были времена, когда дороги были действительно пыльными; за вашей машиной клубилось облако мелкой коричневой пудры. И добраться до озера было тогда вдвойне приятней, нежели годы спустя, когда вы приезжаете к воде чистенькими, без единого пятнышка, не помятыми…» – (Пумперникель», «The Pumpernicel»).

20

Всё, абсолютно всё становилось у Рэя Брэдбери литературой.

Он жил теперь не так, как раньше. Он мог переиздавать старые рассказы, и никто больше не упрекал его в дешевке. Он мог встречаться с самыми умными и известными людьми страны, и ему в голову не приходило бояться разговоров с ними. Он очень изменился, и если что-то в нем все-таки оставалось прежним, так разве что неистребимая страсть ожидания Хэллоуина.

«Каждый год с приближением праздника тетя Нева загружала нас с братом в свой дряхлый “фордик” и везла в Октябрьскую Страну собирать кукурузные стебли и оставшиеся в поле тыквы. Мы относили свою добычу в бабушкин дом, заваливали тыквами каждый свободный угол, складывали стебли на веранде и расстилали кукурузные листья от гостиной до внутренней лестницы и вверх, чтобы можно было не шагать по ступенькам, а соскальзывать по ним.

Тетя превращала меня в колдуна с большим восковым носом и прятала на чердаке, сажала брата в засаду под ведущей на чердак лестницей и предлагала всем своим Хэллоуиновым гостям прокрадываться в дом в кромешной тьме. Вся атмосфера таких праздников была пронизана буйным весельем…»

Всей толпой – Рэй Брэдбери, его дочери, тетя Нева и ее друзья – они отправлялись на обход соседей, требуя с каждого угощений, и только под самое утро укладывались спать. Мэгги от подобных дурачеств, как правило, уклонялась, – не любила шума и бессмысленных, как она сама говорила, воплей.

К Хэллоуину 1972 года вышла новая книга Рэя Брэдбери – «Канун всех святых» («The Halloween Tree»).

Задумана она была еще в 1966 году – после одной телевизионной передачи, ужасно не понравившейся Рэю. Он обменялся своими впечатлениями со знакомым аниматором Чаком Джонсом (Chuck Jones) – со студии «Warner Brothers». «Отцу Золотого века мультипликации», как дружески называли Чака, передача тоже страшно не понравилась.

«Мы сделаем лучше!» – заявил он.

И Брэдбери, по его просьбе, стал рисовать – вместе с дочерями.

Довольно быстро они создали большую картину – на куске клееной фанеры.

Назвали картину, конечно, «Канун Всех святых». Откровенная, бросающаяся в глаза примитивность нарисованного только подчеркивала ее чудесную образность. Так он считали. Коричневые цвета, жженая охра, золото, оранжевые оттенки… Уютный деревянный домик, дым над кирпичной трубой, огромное дерево, охваченное желтизной осени, волшебные фонариков…

Чак восхитился.

«Это станет центром нашего фильма».

Они с Брэдбери с воодушевлением обсуждали каждый кадр будущего фильма, но, к сожалению, по финансовым причинам MGM так и не начал эту работу. Пристроить сценарий Брэдбери никуда не удалось и тогда, переговорив со своим издателем, Брэдбери решил сделать из написанного сценария роман, а иллюстрировать текст пообещал старый друг Джозеф Маньяни.

Идея книги определилась сразу: какие бы страсти ни случались с нами, пострадавшему всегда можно помочь! А пространное посвящении гласило: «С любовью – мадам Манья Гарро-Домбаль, которую я встретил двадцать семь лет назад на кладбище в полночь на острове Жаницио, что на озере Рацкуаро, в Мексике, и которую я вспоминаю каждый год в День Мертвых».

21

Канун всех святых.

Странный зловещий праздник.

«Тише-тише! Тихо, неслышно. Скользите, крадитесь.

А зачем? Почему? Чего ради? Как! Когда? Где началось, откуда пошло?

“Так вы не знаете? – спрашивает Смерч, восставая из кучи сухой листвы под Праздничным деревом. – Значит, вы совсем-совсем ничего не знаете?”

Было ли это в Древнем Египте, четыре тысячи лет назад, в годовщину великой гибели солнца?

Или – еще за миллион лет до того, у костра пещерного человека?

Или – в Британии друидов, под сссвистящщщие взмахи косы Самайна?

Или – в колдовской стае, мчащейся над средневековой Европой; рой за роем – ведьмы, колдуны, колдуньи, дьявольское отродье, нечистая сила…

Или – высоко в небе над спящим Парижем, где диковинные твари превращались в мрачный камень и оседали страшными горгульями и химерами на соборе Парижской Богоматери?

Или – в Мексике, на светящихся от свечей кладбищах, полных народу и крохотных сахарных человечков в El Dia Los Muertos – День Мертвых?..

Тысячи огненных тыквенных улыбок и вдвое больше тысяч таких же только что прорезанных ножами глаз. Они горят, подмигивают, моргают, когда сам Смерч ведет за собой восьмерку маленьких охотников за сластями. Нет, вообще-то их девять, только куда вот подевался верный друг Пифкин? Смерч ведет мальчиков за собой то в вихре взметенной листвы, то в полете за воздушным змеем, выше, выше в темное небо, на ведьмином помеле – чтобы выведать и поведать тайну Праздничного дерева, тайну кануна Всех святых…»

22

Восемь мальчишек разом ловкими, можно сказать, великолепными прыжками преодолевают цветочные бордюры, перила, живые изгороди, кусты и приземляются на газоне, накрахмаленном морозцем. На всем скаку, на бегу мальчики заворачиваются в простыни или поправляют наспех нацепленные маски, или натягивают диковинные, как шляпки невиданных грибов, шляпы и парики, и орут во все горло вместе с ветром, толкающим их в спину, так что они несутся еще быстрее, еще быстрее – во всю прыть, ох, какой славный ветер, ах ты! – выругав страшным мальчишечьим проклятием маску за то, что она съехала, или зацепилась за ухо, или закрыла нос, сразу заполнившись запахом марли и клея, горячим, как собачье дыхание…

Все восемь мальчишек сталкиваются на перекрестке.

«А вот и я – Ведьма!»

«А я – Обезьяночеловек!»

«А я – Скелет!» – кричит Том.

«Нищий!»

«Горгулья!»

«Мистер Смерть!»

Ночной фонарь на перекрестке раскачивается под ветром, гудя совсем как соборный колокол. Плиты уличного тротуара превращаются в доски пьяного корабля, уходящего из-под ног. Под каждой маской – мальчишка.

23

Редактору Бобу Готлибу сразу понравилась рукопись, но он чувствовал некую внутреннюю неравновесность текста: то слишком длинные абзацы, то слишком короткие, а то вдруг ни с того, ни с сего сухой моралист вылезал из строк, а то вдруг злобные ведьмы становились какими-то слишком уж кроткими. Побойтесь Бога, вспомните свою прабабушку, Рэй!

Но зато какие описания!

«Метлы в небе летели теперь так густо, что на небе не осталось ни облачка, не было места даже клочку тумана, не говоря о мальчишках. Образовалась невиданная дорожная пробка из метелочного транспорта; можно было подумать, что все леса на земле с гулом встряхнулись, сбросили ветки и, шаря по осенним полям, срезали под корень и обматывали удавками все колосья, из которых могли получиться веники, метлы, выбивалки, пучки розог, – и взлетали прямо в небо. Со всего света слетелись и все шесты, на которых натягивали веревки, чтобы вешать белье на задних дворах. А с ними пучки травы, и охапки сена, и колючие ветки – чтобы разогнать стада облачных овец, начистить до блеска звезды, напасть на мальчишек…»

И все это свистит, ревет.

Стада, прайды, сборища!

Бешеные стремнины чудищ!

Вздыбленные воплощения зла, подпорченных добродетелей, совратившихся святых, заблудших гордецов, самолюбий, лопнувших, как проколотые пузыри! Вон скачут грязные свиньи, а за ними – черти в своем козлином облике, а на дальней стене какие-то отродья сатаны на ходу сбрасывают свои страшные рога, тут же отращивая бороды и усы…

Приступом идут все новые и новые чудища.

Здесь драконы, норовящие проглотить улепетывающих детишек, киты, заглатывающие пророка Иону, колесницы, битком набитые черепами. Акробаты, воздушные гимнасты, свиньи с арфами, поросята с флейтами-пикколо, собаки с волынками, даже дева с рыбьим хвостом. Откуда ни возьмись, прилетел сфинкс, сбросил крылья, стал наполовину женщиной, наполовину львом и улегся подремать на долгие века под высокими и гулкими колоколами.

«Ой, а это кто?» – испуганно крикнул Том.

И услышал негромкий ответ: «Это Грехи, ребятки!»

«А вон там, смотрите, смотрите! Там ползет Угрызение Совести!»

24

Как же спасти захваченного этими чудищами верного друга Пифкина?

Может, правда надо просто взять у каждого один год? Всего лишь один год!

Может, правда, если скинуться по какому-то там одному годику жизни, то можно спасти, выкупить несчастного Пифкина?

Один годик, всего один, не сразу такое и заметишь.

Но вместе с тем это и не шуточка, это сделка с тем, у кого нет имени.

Вы принимаете его условия, а это – серьезная сделка. Каждый обещает отдать всего лишь один год, только один! Сейчас вы этот отдельный год просто не замечаете, он для вас так… что-то неопределенное… Но лет этак через пятьдесят время для каждого из вас вдруг потечет быстрее, гораздо быстрее, чем сейчас, оно начнет иссякать, как ручей в жаркой пустыне, и вы начнете мечтать не о целом годе, а хотя бы еще об одном дне жизни. И вот тогда явится мистер Р (то есть, Рок), или миссис К (то есть, Костлявая). И они предъявят вам счет. А может, к вам явится сам мистер Смерч собственной персоной; и скажет: «Платите».

Вот и думайте, что это означает для каждого из вас.

А вот что это означает. «Тот, кто мог бы прожить семьдесят один год, должен будет умереть в семьдесят. А кому довелось бы дожить до восьмидесяти шести, тому придется расставаться с жизнью в восемьдесят пять. Возраст преклонный, кажется, годом больше, годом меньше – невелика разница, но когда пробьет час, ребятки, вы можете об этом сильно пожалеть. Конечно, вы можете сказать: этот год я потратил совсем не зря, я отдал его за нашего Пифа, я годом жизни своей выкупил славного Пифкина, самого дорогого друга, какой только жил на земле. Спас самое лучшее яблоко, готовое упасть с осенней яблони. Но зато кое-кому из вас придется вместо сорока девяти лет подвести черту в сорок восемь, а кто-то уснет вечным сном не в пятьдесят пять, а в пятьдесят четыре…

Ну, теперь понимаете?

И они понимают.

Я даю год, говорит Том.

И я, вторит ему Ральф. И меня пишите!

И меня… И меня… И нас тоже…

Ах так? Тогда глотайте тьму ребята!

Расставайтесь каждый с годом своей жизни.

«Они глотали, торопясь, и от этого глаза у них разгорелись, в ушах стучало, а сердца громко бились. Им казалось, будто птицы стайкой выпорхнули у каждого из грудной клетки, вылетели из тела и унеслись прочь невидимками. Они видели, но не могли разглядеть, как подаренные ими Пифкину годы пролетели над всем миром и где-то тихонько сели, где-то опустились – честная расплата по невиданным долговым обязательствам.

И тогда донесся до них отчаянный крик: “Я здесь! Я здесь! Я бегу-у-у!”

И топ, топ, топ – три раза стукнули по каменному полу каблуки ботинок.

И они увидели: в темном подземелье, между двух рядов страшных мумий – (вот она, Мексика, так странно преобразившаяся в подсознании Рэя Брэдбери, – Г. П.), – обезумевший от страха, сломя голову, опрометью, со всех ног, вскидывая колени и работая локтями, сопя, вскрикивая, с крепко зажмуренными глазами, топ-топ-топ, изо всех сил бежал – Пифкин…»

25

«Почему Вы избрали жанр научной фантастики? Существует ли у нее какая-то формула успеха?»

«Прежде чем ответить на этот вопрос, – ответил журналисту Рэй Брэдбери, – мне придется указать на то, что он просто неверно поставлен. Никакой формулы успеха, по которой пишется научная фантастика, не существует. Любой писатель, сочиняющий по какой-то там формуле, отворачивается от самого себя и не создаст ничего, как бы ни был талантлив и справедлив в суждениях о действительности. Настоящий писатель пишет потому, что испытывает некую потребность, жажду писать. Литература пробуждает в нем высшую радость, страсть, наслаждение, восторг – назовите это, как хотите. Он живет, во всяком случае, должен жить страстью, а страсть несовместима с какими-то формулами и жанрами. Человеку, который захватывает с собой в постель руководство по сексу, лучше поскорее подняться, ибо у него ничего хорошего не получится. Писать – значит жить. И лучшую научную фантастику, в конечном счете, создают те, кто откровенно чем-то недоволен в состоянии нашего общества. Хороший тому пример – мой рассказ “Пешеход”. Когда в Лос-Анджелесе я отправлялся на ночную прогулку, меня нередко задерживала полиция – только за то, что я ходил пешком. Меня это выводило из себя, и я написал рассказ о странном будущем мире, где все, кто осмелится пройтись ночью по городу, заведомо объявляются преступниками».

«Считаете ли Вы себя и других современных фантастов моралистами?»

«О себе сразу могу сказать, что я безусловно – моралист, поскольку понимаю, что с каждой новой созданной нами машиной в обществе вновь и вновь возникают новые моральные проблемы. По мере того как новое изобретение заполняет мир, требуются все новые и новые законы и правила, контролирующие его приложение. К самим машинам понятие морали не относится, но иногда способ, каким они созданы, и сила, в них заключающаяся, сами по себе вызывают у людей поглупение или умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени есть такие, что становятся демонически безжалостными, едва сядут за руль своего автомобиля. Среди величайших консерваторов есть такие, что стоит им только нажать на стартер, и они превращаются в безудержных разрушителей. Как-то в Лос-Анджелесе, в Институте искусств, я попросил конструкторов придумать автомобиль, который не побуждал бы людей демонстрировать свою удаль всякий раз, как они оказываются на месте водителя. Как заставить человека не использовать маниакальную энергию, заключенную в спортивной машине? Вот где пресловутая точка пересечения морали и конструкции, металла и человеческого умения, вот где всё сходится, сталкивается и ведет к разрушению. Не исключено, что нам следует понизить мощность глушителя или увеличить вибрацию – пусть людям кажется, что они делают восемьдесят миль в час, хотя скорость не будет превышать сорока. Мне кажется, моральные проблемы неизбежны; они возникают, как только у изобретателя мелькнет первая мысль о будущей машине. Задолго до того, как паровоз пересек прерию и добрался до западного побережья, любой писатель, дай он себе труд подумать об этом хотя бы час, мог бы предугадать многие последствия такого события для будущего человека. Отсюда и вывод. Из десяти современных фантастов в девяти вы точно увидите моралиста».

«А почему для выражения этих проблем используется именно фантастика?»

«Да потому что фантастика дает хорошую возможность, пользуясь как бы символическими обозначениями, писать непосредственно о наших больших проблемах. Лондонские туманы, многополосные шоссе, автомобили, атомные бомбы – словом, очень многое, что отравляет людям жизнь, коренится в избытке машин и неумении широко мыслить при их использовании. Научная фантастика учит мыслить, а значит, – принимать решения, выявлять альтернативы и закладывать основы будущего прогресса».

«Кто Ваш любимый писатель-фантаст и почему?»

«Жюль Верн, потому что он был одним из первых и до сих пор остается одним из лучших. Он обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором; каждая его страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты – человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель – умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности, пока из мальчишек все еще нужно будет воспитывать доброжелательных, славных, полных энтузиазма мужчин. В наш век, который пустил на ветер унаследованное богатство идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет нас преследовать более достойные цели и предупреждает людей, что думать нужно не столько о своих отношениях с богом, сколько об отношениях с другими людьми. И было бы очень хорошо, если бы сегодня отыскалось больше писателей, похожих на Жюля Верна».

«В фантастике вас привлекает возможность создавать свой собственный мир?»

«В какой-то мере да. Ведь я – дитя своего времени. Мы все – дети своего времени. Это ведь я копался в автомобильных моторах, пачкая лицо машинным маслом, это я бродил по кладбищам потерпевших аварию авто, это я направлял железную руку, чтобы зачерпнуть горсть солнечного пламени в чашу и доставить его с Разведчиками Солнца на Землю, это я дышал и пропитывался дымным, прекрасным воздухом нашей цивилизации. Тело мое появилось на свет в зеленом тихом Уокигане, но за долгие годы химия больших городов изменила его состав и преобразила мой дух. Наука совершила насилие над нашей землей, но она же засеяла Землю любовью. Все мы – естественные продукты этого чудесного посева и этого жестокого насилия. Наша эпоха прямо создана для научной фантастики. Я считал бы, что лишился разума и потерпел творческое банкротство, если бы перестал замечать ту великолепную электрифицированную дорогу, по которой несет нас и всю нашу путаницу в будущее. Мы живем в мире, макет которого я разглядывал еще в 1933 году через стекло на Чикагской ярмарке и шесть лет спустя – на Нью-Йоркской. И я могу сказать, что научная фантастика влечет меня даже не столько сама по себе, сколько как возможность обнажить в фантастической форме пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм всего нашего существования. В таком понимании научная фантастика естественна, как выдох после вдоха, затянувшегося на десятилетия».

«Вы собираетесь и в дальнейшем писать фантастику?»

«Безусловно, я и в дальнейшем буду писать фантастику, потому что глубоко верю, что мы переживаем величайший период человеческой истории и что для выражения запросов нашего века фантастика – лучшая из существующих литературных форм. Наш потрясающий выход к Луне, к Марсу, в космос и за его пределы делают нынешний век самым великим в истории. Почему? Да потому, что сопоставить это событие можно лишь с теми эпохами в предыстории, когда прообраз человеческий вышел на сушу, обзавелся спинным мозгом, выпрямился, покорил деревья, ушел в пещеры и, наконец, назвал себя Человеком. Это было для человека великое время. А теперь он отрастил огненные крылья, чтобы жить в воздухе за пределами Земли, в неизведанной атмосфере далеких миров, и началась поразительная эра, которая скоро отбросит и изменит, преобразует и обновит все формы мышления, все способы созидания, которые существуют в мире. Чтобы не погибнуть безвозвратно, литература должна идти в ногу с веком. А сейчас ведь мы живем именно в веке Машин, которые сами по себе являются ее Идеями, облеченными в металл и усиленными электричеством. Накопленные людьми философские представления отказываются нам подчиняться, но, укрощенные машинами, они снова становятся нашими друзьями. Вот о чем надо писать. О человеке, слившемся с придуманными им самим приспособлениями, потрясенном или раздавленном ими. В то же время я надеюсь при случае написать новые книги об Ирландии, где прожил почти год… и об Иллинойсе, штате, в котором прошло мое детство… Я с удовольствием стану рабом того, что сумеет меня захватить. Пусть существо мое говорит все, что ему захочется. У меня достанет ума слушать и записывать услышанное…»

«Тогда последний вопрос. Если бы Вам нужно было представиться тем читателям, которых еще нет на свете, кем бы Вы себя назвали – научным фантастом, просто фантастом или кем-нибудь еще?»

«А вот давайте вообразим, что у меня есть возможность на машине времени попасть в минувшие века. В Багдаде я пошел бы гулять по рыночной площади и заглянул на ту улочку, где сидят дряхлые старики, рассказывающие сказки. Вот там, среди заслушавшихся мальчишек и старых рассказчиков, я и хотел бы занять свое настоящее место, чтобы потом, когда придет моя очередь, тоже рассказывать какие-то сказки. И если лет через сто на мою могилу придет мальчишка и карандашом напишет на плите: “Здесь лежит человек, который рассказывал сказки”, я буду счастлив»17.

26

Да, мы живем в век Машин.

Да, мы живем в век Идей, облеченных в металл.

Противиться этому невозможно, машины во многом берут верх.

Рэй Брэдбери постоянно учился жить. При его характере, часто слишком уж мягком, при его особенностях многое часто превращалось для него в проблему. В октябре 1982 года, например, он, как всегда, поездом отправился в город Орландо, штат Флорида, на открытие нового EPCOT центра, но в Нью-Орлеане ему пришлось пересесть в машину, потому что поезда в этот городок не ходили. Ехать машиной надо было почти пятьсот миль. В дороге лопнула шина, а запасная оказалась еще в худшем состоянии. Время катастрофически уходило, и Брэдбери (так он сам потом рассказывал) вдруг расслышал некий внутренний голос. Не без грубоватого юмора, очень четко и внятно этот внутренний голос произнес: «Летай самолетом, чучело!» Поскольку никто чужой не мог назвать Рэя Брэдбери чучелом, а Мэгги (у которой, конечно, было на это право) находилась в этот момент за сотни миль от него, Брэдбери пришел к выводу, что внутренний голос прозвучал не просто так. Несомненно, это было Откровение, к которому следовало прислушаться. Всю ночь, которую пришлось провести в неудобном мотеле, Брэдбери раздумывал над случившимся…

Открытие EPCOT центра прошло отлично.

В Орландо, кстати, прилетела Беттина. Она долго уговаривала отца не ехать обратно машиной и поездом. И тогда в сознании Рэя Брэдбери вновь прозвучал тот же грубоватый внутренний голос: «Летай самолетом, чучело!»

И впервые в жизни Брэдбери заказал билет на самолет.

Сэм Уэллер в своих «Хрониках» утверждает, что помогли этому три крепких двойных мартини. «Я не паникую, – будто бы сказал Рэй дочери. – Я просто не хочу пугать тебя и других пассажиров, бегая по самолету и крича: “Остановите самолета! Ради Бога, остановите его!»