« ЖЗЛ
Глава четвёртая. Пожарные и китобои
Мало кто любил книги так, как Рэй Брэдбери.
Даже в скитаниях семьи по Америке в годы Великой депрессии Рэй при всяком удобном случае искал книги. При дешевых мотелях библиотек, конечно, не существовало, но если поблизости какая-то все же находилась, Рэй, прежде всего, спрашивал книги Баума о волшебной стране Оз или своего любимого Эдгара Райса Берроуза. Впрочем, не во всех библиотеках они были: дешевые массовые издания проще было искать в газетных киосках и в книжных лавках. Рэй чуть не наизусть знал все опубликованные к тому времени романы о Джоне Картере – американском офицере, для которого далекий Марс стал родиной. Он прочел всё о Тарзане – восхитительном белом хозяине зеленых африканских джунглей, начиная с самого первого романа, напечатанного Берроузом в октябре 1912 года в бульварном журнале «Истории на любой вкус» («All-Story Weekly») – кстати, напечатанного не отдельными выпусками, а сразу отдельной книжкой, под которую отдали целый номер.
Истории о Тарзане знала вся Америка.
Чувствительный Рэй принимал выдуманную жизнь за настоящую.
О сыне несчастного британского лорда, брошенного с женой на западном побережье Африки, в XX веке было снято около сотни фильмов. Мальчик Джон Клейтон, лорд Грейсток по происхождению, а по прозвищу просто Тарзан вырос во влажных душных тропиках среди обезьян, и его не мучили никакие сомнения. Как и положено, в мире животных, он принимал решения сам, ему не с кем было советоваться. Он различал добро и зло интуитивно и, как правило, не ошибался.
Первые фильмы о приключениях царя джунглей были немые, но когда произносят имя Тарзан, мысленно мы сразу слышим знаменитый долгий крик тропического супермена – непременно в исполнении Джонни Вайсмюллера (1904-1984), кстати, пятикратного олимпийского чемпиона по плаванью.
Среди трофейных фильмов, показанных в СССР после войны, значительное место занимали именно фильмы о Тарзане. О, эти наши веревочные «тарзанки», девчонки, прозванные Читами, невыносимое ожидание, когда же, когда же, наконец, и в наше село, в нашу деревню приедет кинопередвижка! Что же касается США, то изображение Тарзана можно было увидеть в те годы буквально везде – на детских игрушках, на одежде, на обуви, на канистрах с бензином, на бутылках с подсолнечным маслом, на пылесосах и на горшках с цветами, может, даже на презервативах, не знаю.
«Тарзан и запретный город» («Tarzan and the Forbidden City»)…
«Тарзан и сокровища Опара» («Tarzan and the Jewels of Opar»)…
«Возвращение Тарзана в джунгли» («The Return of Tarzan»)…
«Тарзан и золотой лев» («Tarzan and the Golden Lion»)…
«Тарзан и люди-муравьи» («Tarzan and the Ant Men»)…
«Тарзан торжествующий» (Tarzan Triumphant»…
«Тарзан – повелитель джунглей» («Tarzan, Lord of the Jungle»…
«Сын Тарзана» («The Son of Tarzan»…
Рэй Брэдбери вырос в этих книжных джунглях, многажды растиражированных и повторенных средствами кино, среди комиксов и приключенческих журналов. Даже позже, вполне сознательно вырываясь из атмосферы дешевой палп-литературы, он сохранял в себе ужас и восхищение перед героями своего детства. В глубине своей души он всегда, даже в самые поздние годы, тянулся к привлекательной, яркой, вульгарной, часто примитивной, зато такой дешевой и такой запоминающейся палп-литературе. К первой своей любви, к жалким милым журнальчикам, к растрепанным книжкам в пестрых обложках…
2
Перед самой войной в США вошло в моду показывать перед началом художественного фильма ленту документальную. События в далекой Европе, события в СССР, развитие фашизма в Германии и Италии, Африка, расхватываемая колонизаторами – все это сразу приблизилось. Мир не так уж велик. Факты, только факты, ничего кроме фактов! – вот что меняет становящийся все более тесным мир. Ну и, конечно, соответствующий комментарий.
В СССР запрещаются прогрессивные книги, любая частная инициатива преследуется, жизнь любого человека на огромной территории от Минска до Уэлена определяется исключительно волей партийных вождей…
В Германии евреев и инакомыслящих изгоняют из страны, у власти – фашисты, подозрительные книги сжигают на кострах, как якобы сожгли когда-то прабабку Брэдбери…
В Испании…
В Португалии…
На Ближнем востоке…
Плачущий мальчик в темном кинозале – не бог весть, какое редкое зрелище даже по тем временам, мало ли над чем рыдают мальчики, глядя на мерцающий экран? – но Рэй рыдал не только над приключениями Тарзана или Джона Картера, он рыдал на просмотрах документальных лент. Охваченные огнем книжные переплеты, беззвучно корчащиеся, вспыхивающие бумажные страницы, невесомый седой пепел, бесшумно рассеивающийся по ветру – Рэй воспринимал всё это как физическую расправу над близкими друзьями.
«Книги пахнут мускатным орехом, пряностями из далеких заморских стран, – говорит Фабер, один из героев повести «451° по Фаренгейту». – Ребенком я любил нюхать книги. Господи, сколько было хороших книг, пока мы не позволили уничтожить их! Мистер Монтэг, вы видите перед собой труса. Я знал, я видел, к чему дело идет, но я молчал. Я был одним из тех невиновных, одним из тех, кто мог бы поднять голос, когда никто уже не хотел слушать “виновных”, но я молчал и, таким образом, стал соучастником тех событий. И когда, наконец, придумали жечь книги, используя для этого пожарных, – (вот ход, несомненно, подсказанный Рэю Брэдбери просмотром тех давних документальных фильмов, – Г. П.) – я пороптал немного и смирился…»1
Смирился не только Фабер. Смирились миллионы американцев, немцев, русских.
Правда, Фабер, в конце концов, догадывается: не книги нам всем нужны. Книги – это всего лишь вместилища, в которых мы храним информацию, которую боимся забыть. (Не правда ли, напоминает утверждения нынешних адептов электронной книги, что вот, мол, важны вовсе не эти старые, отжившие свой век книги с картинками, важен исключительно новый, более удобный способ хранения информации, – Г. П.). В самих книгах нет никакой тайны, никакого волшебства. Волшебство их заключается только в том, что все вместе они (как литература) сшивают лоскутки нашей несчастной, изодранной Вселенной в нечто единое.
У книг есть кожа.
У книг есть свое лицо.
Книги обладают живой душой.
При всем этом книгу можно изучать, ее можно тиражировать.
Снабженная прекрасными (или дурными) иллюстрациями и комментариями, книга дает нам новое качество, новые подробности. Тем, кто ищет только житейского покоя, хотелось бы, наверное, видеть сплошь розовые красивые лица, чудесные глаза, лишенные гнева и ужаса, дивные локоны и гибкие руки. Но длинный Дон Кихот и коварный дон Жуан, мнительный Гамлет и отчаявшийся Робинзон Крузо, капитан Немо и Джон Картер, герои Шервуда Андерсона и герои Хемингуэя, и многих-многих других писателей этому сопротивляются.
3
В конце 40-х годов Рэй Брэдбери написал несколько рассказов, в которых, несомненно, появились уже мотивы, которыми будет пронизана будущая знаменитая повесть «451° по Фаренгейту».
Рассказы эти – «Костер тщеславия» («The Bonfire»), «Мост Феникс» («Bright Phoenix»), «Эшер I» («Usher I») и «Пешеход» («The Pedestrian»). Все они отдавали откровенной горечью. От каждого несло угарным дымком. В самом деле, кто управляет нашими мыслями и эмоциями, должны ли мы поддаваться давлению извне? Должны ли мы молча принимать догмы нацизма или коммунизма? У книги всегда были враги, они были у книги при любых режимах. За каждым из упомянутых выше рассказов Рэя Брэдбери стояла своя история, причем часто история совершенно реальная.
Об одной такой истории («Пешеход») упоминает в своей «Хронике» всезнающий Сэм Уэллер.2
Однажды поздно вечером Рэй и Мэгги неторопливо прогуливались по какой-то пустынной лос-анджелесской улице. Тихая осень, шелест листьев, почти никаких машин. И вдруг все-таки машина появилась. Полицейская.
«Что вы тут делаете?»
«Ставим одну ногу перед другой».
Офицер не принял этого затейливого юмора.
Офицеры полиции вообще не склонны к юмору.
Пришлось объяснять: «Просто гуляем. Дышим свежим воздухом».
«Как это так – просто гуляете? – не понял офицер. – Какой свежий воздух? О чем это вы? Кто в такое время ходит по улицам? Все нормальные люди сидят сейчас дома перед телевизорами».
«У нас нет телевизора».
В ту же ночь Брэдбери написал рассказ «Пешеход»3.
Рассказ о далеком двадцать первом веке, когда люди, скованные тысячами запретов, действительно предпочитают сидение перед безопасными мерцающими экранами.
Некий Леонард Мид (читайте – Рэй Брэдбери, – Г. П.) любит гулять в неурочное время. Ему нравятся пустынные улицы, ночная тишина, светлая луна над городом. Нежный влажный туман плывет над остывающим асфальтом, кажется, ты совсем один, но вдруг бьет в глаза свет автомобильных фар и металлический голос приказывает: «Ни с места!»
Понятно, Леонард Мид останавливается. Он поражен. На его огромный город с населением в три миллиона жителей давным-давно оставлена только одна полицейская машина, и вот – надо же! – он на нее наткнулся.
«Имя?»
«Леонард».
«Род занятий?»
«Пожалуй, писатель».
«То есть, без определенных занятий?»
«Можно сказать и так», – соглашается Леонард Мид.
Правда, он давно ничего не пишет. Он много лет уже ничего не пишет. Для кого писать? Зачем? Никто не покупает и не читает книг. Люди предпочитают мерцающие экраны. Вот задняя дверца машины и распахивается: «Влезайте!»
И Леонард Мид вынужден лезть в металлическую клетку.
А на вопрос: «Куда вы меня везете?» всё тот же равнодушный металлический голос отвечает: «В Психиатрический центр по исследованию атавистических наклонностей».
4
Повесть «451° по Фаренгейту» выросла из рассказа «Пожарный» («The Fireman»), написанного Рэем Брэдбери в 1951 году.
Впрочем, и у «Пожарного» были свои корни – рассказ «Далеко за полночь» («Long after Midnight»), который Брэдбери написал всего за трое суток – в библиотеке Калифорнийского университета.
В общем обычная для палп-литературы история.
Девушка лет девятнадцати в легком, полупрозрачном выходном платье находит на скале над обрывом подходящее дерево и привязывает к толстой ветке веревку. И вот ветер раскачивает тело несчастной, а полиция и «скорая», как всегда… как всегда… опаздывают…
«Я активно атаковал пишущую машинку, – вспоминал позже Брэдбери, – пропихивал в нее монетки, – (машинки в библиотеке были платные, – Г. П.) – выпрыгивал из-за стола, как безумный шимпанзе и мчался вверх по лестнице, чтобы заграбастать ещё десятицентовиков. Я бегал вдоль длинных полок, вытаскивал нужные книги, проглядывал страницы, вдыхал тончайшую пудру в мире – книжную пыль, затем рысачил обратно вниз, сгорая от любви, потому что нашёл ещё пару цитат, которые можно было воткнуть или ввернуть в мой расцветающий миф…»
Так же он писал и повесть «451° по Фаренгейту».
В «Предисловии», предварявшем некоторые издания «Фаренгейта» Рэй Брэдбери вспоминал: «Я обнаружил, что лучший способ вдохновиться – это, конечно, пойти в библиотеку Лос-Анджелеса и бродить по ней, вытаскивая книги с полок, читать – строчку здесь, абзац там, выхватывая, пожирая, двигаться дальше и затем внезапно писать на первом попавшемся листке. Иногда я стоял часами за столами-картотеками, царапая на этих листках (их держали в библиотеке для работавших там исследователей), боясь прерваться, такое мной владело возбуждение.
В те годы я буквально ел, пил и спал с книгами – всех видов и размеров, цветов и стран. Когда Гитлер начал сжигать книги, я переживал это так же остро, как и, простите меня, когда он убивал людей, потому что книги и люди для меня – одной плоти. Проходя мимо пожарных станций, похлопывая служебных собак, любуясь своим длинным отражением в латунных шестах, по которым пожарники съезжают вниз, я раздумывал обо всем этом. Потом среди своих записок я обнаружил множество листков с описанием красивых красных машин и суровых пожарных, грохочущих тяжелыми ботинками. Значит, я бессознательно замечал их, думал о них. И я вспоминаю одну ночь, когда в детстве в Уокигане я услышал пронзительный крик из комнаты моей бабушки, и прибежал в ту комнату, распахнул дверь, чтобы заглянуть вовнутрь и закричал сам. Потому что там, карабкаясь по стене, рос колеблющийся светящийся монстр. Он рос у меня на глазах. Он издавал мощный рёв, отдавал ужасным жаром и казался по-настоящему живым. Он питался обоями и пожирал потолок. Это был огонь, и он показался мне каким-то ослепительным зверем. Я никогда не забуду, как он заворожил меня, заставил застыть, забыть обо всем, прежде чем мы побежали, чтобы наполнить ведра водой и убить монстра…»
5
«Пойти в библиотеку Лос-Анджелеса, вытаскивая книги с полок, читать – строчку здесь, абзац там, выхватывая, пожирая, двигаться дальше и затем внезапно писать на первом попавшемся листке…»
6
Получив от Рэя Брэдбери «Пожарного», Дон Конгдон отправил рукопись сразу в несколько разных журналов, но «Пожарным» нигде особенно не заинтересовались. Возможно потому, что он был слишком политизированным, – так несколько наивно объяснял этот неуспех Брэдбери.
Только в феврале 1951 году «Пожарный» появился в журнале «Репортер» («The Reporter»). Но к этому времени Рэй Брэдбери уже работал над новой книгой.
«Вы – пожарник. Вы сжигаете книги». На этом странном наложении – пожарник и сжигаете, построена вся повесть «451° по Фаренгейту». Рэй писал ее в своем гараже, превращенном в кабинет. В повесть проникали всякие внешние приметы: ветки над головами, шорох сухих листьев. «Девушка остановилась, – писал Брэдбери. – Казалось, она готова была отпрянуть назад, но вместо этого долго и пристально поглядела на Монтэга – на изображение саламандры на рукаве его тужурки и на диск с фениксом, приколотый к груди.
– Вы, очевидно, наша новая соседка?
– А вы, должно быть… пожарник?
– Как вы это странно произнесли…
– Я догадалась бы и с закрытыми глазами.
– Ах да, запах керосина. Моя жена постоянно на это жалуется.
– Да, запах… – согласилась девушка, и в ее голосе прозвучал страх. Монтэгу казалось, будто она кружит вокруг него, вертит его во все стороны, даже легонько встряхивает, выворачивает карманы, хотя она вовсе и не двигалась с места. – Запах керосина, – повторил он, чтобы прервать затянувшееся молчание. – Для меня он все равно, что для вас духи…
– Можно, я пойду с вами? Меня зовут Кларисса Маклеллан…»
7
В Америке 50-х всё дышало войной.
После того как в августе 1945 года американцы сбросили атомную бомбу на японские города – Хиросиму и Нагасаки, работа над новым оружием в СССР активизировалась. Уже в августе 1949 года на специальном Семипалатинском полигоне была испытана первая советская атомная бомба.
«С центрального пульта пошли сигналы, – вспоминал один из участников испытаний (В. С. Комельков). – По сети связи донесся голос с пульта управления: “Минус тридцать минут”. Значит, включились приборы. “Минус десять минут”. Значит, все идет нормально.
Не сговариваясь, все вышли из домика и стали наблюдать.
Впереди нас под разрывами низко стоящих туч были видны металлическая башня и цех сборки. Несмотря на многослойную облачность и ветер, пыли почти не чувствовалось, ночью прошел небольшой дождь. От нас по всему полю катились волны колышущегося ковыля.
“Минус пять” минут…
“Минус три”… “Одна”…
“Тридцать секунд”… “Десять”…
“Две”…
“Ноль”…
На верхушке башни вспыхнул непереносимо яркий свет.
На какое-то мгновение он ослаб и затем с новой силой стал быстро нарастать.
Белый огненный шар поглотил металлическую башню и цех и, быстро расширяясь, меняя цвет, устремился вверх. Базисная волна, сметая на своем пути постройки, каменные дома, машины, как вал, покатилась от центра, перемешивая камни, бревна, куски металла, пыль в одну хаотическую массу. Огненный шар, поднимаясь и вращаясь, становился оранжевым, красным. Потом появились темные прослойки. Вслед за ним (за огненным шаром), как в воронку, втягивались потоки пыли, обломки кирпичей и досок. Опережая огненный вихрь, ударная волна, попав в верхние слои атмосферы, прошла по нескольким уровням инверсии, и там, как в камере Вильсона, началась конденсация водяных паров. Сильный ветер ослабил звук, и он донесся до нас как грохот обвала. Над испытательным полем вырос серый столб из песка, пыли и тумана с куполообразной, клубящейся вершиной, пересеченной двумя ярусами облаков и слоями инверсий. Верхняя часть этой этажерки, достигая высоты 6-8 км, напоминала купол грозовых кучевых облаков. Атомный гриб сносился к югу, превращаясь в бесформенную рваную кучу облаков гигантского пожарища…
Как доложили наблюдатели, через десять минут проникшие почти в эпицентр взрыва, металлическая башня, на которой была установлена бомба, исчезла вместе с бетонным основанием – металл и бетон испарились. На месте, где раньше стояла башня, зияла огромная воронка. Желтая песчаная почва спеклась, остекленела и жутко хрустела под гусеницами танка. Говорят, что на центральном пульте Берия обнял и расцеловал Курчатова, сказав при этом: “Было б большое несчастье, если б не вышло!” Разумеется, Курчатов понял тайный смысл сказанного…»4
Американцы испытали настоящий шок.
Они ведь были убеждены в том, что о создании атомного оружия в стране, только что перенесшей тяжелейшую войну, не может быть и речи. Но советские физики не теряли времени. В 1953 году в СССР была испытана и первая термоядерная бомба.
Картина, увиденная наблюдателями в эпицентре, оказалась знакомой.
На месте металлической башни, на которой монтировалась бомба, находилась громадная воронка, почва превратилась в спекшуюся стекловидную массу – желтую, испещренную трещинами, покрытую оплавленными комками. Чем дальше от эпицентра, тем повреждений было меньше, но везде желтела эта страшная оплавленная корка, а еще дальше шла черная обугленная земля и, наконец, поля сохранившейся травы. В траве изумленные люди находили множество беспомощных птиц. Свет и грохот взрыва разбудил птиц, они взлетели, излучение спалило им крылья.
«Когда Игорь Васильевич Курчатов вернулся после испытаний в Москву, – вспоминал академик А. П. Александров, – я поразился каким-то его совершенно непривычным видом. Я спросил, что это с ним, и он ответил: “Анатолиус! Это такое ужасное, чудовищное зрелище! Нельзя допустить, чтобы атомное оружие начали применять”. Буквально ужас охватил его, когда он осмыслил результат испытаний…»5
Впрочем, академик Курчатов прекрасно понимал, что создание советского атомного оружия имело в то время огромный смысл. Мир не мог находиться в шатком равновесии. Оно все равно бы рухнуло. «Согласно чрезвычайному военному плану Командования Стратегических Сил, утвержденному в октябре 1951 года, – писал американский исследователь Д. Холловэй, – военные стратегические операции планировалось начать через шесть дней после начала новой войны, то есть планируемого нападения Соединенных Штатов Америки на СССР. Предполагалось, что тяжелые бомбардировщики с базы в штате Мэн сбросят 20 бомб на регион Москва-Горький и улетят в Англию; средние бомбардировщики с Лабрадора нанесут удар по району Ленинграда 12 бомбами и тоже вернутся на британские базы; средние бомбардировщики с английских баз пролетят над побережьем Средиземного моря и, сбросив 52 бомбы на промышленные районы Поволжья и Донецкого бассейна, уйдут на ливийские и египетские аэродромы; средние бомбардировщики с Азорских островов сбросят 15 бомб в районе Кавказа и приземлятся в Саудовской Аравии. Бомбардировщики с Гуама доставят 15 бомб, предназначенных для Владивостока и Иркутска...”6
8
В ноябре 1952 года над мировым океаном появились первые дальние советские бомбардировщики Ту-95. Мир сразу стал еще меньше, он съеживался на глазах, как листок горящей бумаги. Пока чудовищное атомное оружие находилось только в одних руках (американских), страх казался более или менее терпимым – в конце концов, можно силой навязать миру свою волю; но холодная война разгоралась, поддержанная политиками, она захватывала все новые и новые страны.
Психоз нарастал, он становился всеобщим. Состоятельные люди обзаводились личными атомными бомбоубежищами. Рэй Брэдбери в эти годы, по его собственному признанию, боялся даже уже не атомной или водородной или еще какой-то там ужасной бомбы, он теперь боялся вообще каких-либо серьезных научных открытий, – ведь за каждым из них теперь всем мерещились совершенно неожиданные и грозные продолжения.
В феврале 1952 года в Токио было подписано так называемое «Административное соглашение», оставлявшее за армией США все её базы в Японии и обязывавшее японское правительство выделять ежегодно 155 миллионов долларов на содержание американских оккупационных войск. В том же году США, Великобритания и Франция подписали «Общий договор» с ФРГ (без участия Советского Союза), а еще тремя годами раньше была создана Организация Североатлантического договора (North Atlantic Trtaty Organization) – крупнейший военный блок, способный, по замыслу его создателей, защитить Европу от разлагающего советского влияния. В НАТО вошли двенадцать стран: США, Канада, Исландия, Великобритания, Франция (при генерале де Голле Франция вышла из НАТО), Бельгия, Нидерланды, Люксембург, Норвегия, Дания, Италия и Португалия. Конечно, Советский Союз незамедлительно ответил на такую инициативу бывших своих союзников: Постановлением «О проектировании строительства объекта 627» (первой советской атомной подводной лодки)…
Происходящее в мире влияло и на издателей. По крайней мере, Ян Баллантайн и Стэнли Кауфман («Ballantine Books») именно тогда обратились к Рэю Брэдбери с просьбой дать им книгу, которая отражала бы «современное состояние общества». В основу такой книги мог, пожалуй, лечь недавно прочитанный ими рассказ «Пожарный». Но больше тревоги, больше страхов, страсти, чувств! Читатель должен жить настроениями своего времени!
В конце 1952 года договор Рэя Брэдбери с «Ballantine Books» был подписан.
Аванс – 5000 долларов. Несомненно, удача! Несомненно, вовремя!
Дочери подрастали. Мэгги купила посудомоечную машину. Ежедневные расходы, расходы. Ежедневные тревоги и хлопоты, ожидание каких-то непонятных, но серьезных перемен. Даже сами люди менялись.
«Монтэг взглянул на сидящих перед ним людей.
Их лица были опалены огнем тысячи настоящих и десятка тысяч воображаемых пожаров, их профессия окрасила неестественным румянцем щеки, воспалила глаза. Они спокойно, не щурясь и не моргая, глядели на огонь платиновых зажигалок, раскуривая свои неизменные черные трубки. Угольно-черные волосы и черные, как сажа, брови, синеватые щеки, гладко выбритые и вместе с тем как будто испачканные золой – клеймо наследственного ремесла…»
Пожарные нового времени.
И Устав у них, понятно, соответствующий.
«Правило 1. По сигналу тревоги выезжай немедленно».
«Правило 2. Быстро разжигай огонь».
«Правило 3. Сжигай все дотла».
«Правило 4. Выполнив задание, тотчас возвращайся на пожарную станцию».
«Правило 5. Будь готов к новым сигналам тревоги».7
9
Черновик повести Рэй набросал всего за девять дней.
Названия у будущей книги не было, только мелькала смутная мысль, что хорошо бы это будущее название как-то привязать к температуре, при которой воспламеняется и начинает гореть бумага. Брэдбери позвонил на химфак Калифорнийского университета, но там не знали точной цифры. Он опросил знакомых физиков, они тоже этого не знали. Тогда он позвонил пожарникам. Бумага? – удивились они. Воспламеняется и горит? Это же каждый знает! При температуре 451 градус по Фаренгейту!
Вот оно название! Брэдбери полностью погрузился в повесть.
Иногда, впрочем, приходилось и отвлекаться. Так, например, в апреле 1953 года журнал «Природа» («Nature») попросил у Брэдбери статью о научной фантастике. Что это такое? И зачем она? Брэдбери написал. Он, в общем, всегда с удовольствием откликался на подобные просьбы. Уже в майском номере журнала статья была напечатана.
«Послезавтра: Почему научная фантастика?» («Day after tomorrow: Why Science Fiction?»)
Отзывов на статью пришло на удивление много.
Среди писем Брэдбери нашел конверт из далекой Италии.
Бернард Беренсон (1865-1959), известный ученый и писатель, крупнейший знаток живописи итальянского Ренессанса, интеллектуал, знаменитость, человек, помогавший миллиардерам выбирать классические полотна для своих коллекций, признавался в своей любви к рассказам Рэя Брэдбери. Удивительное письмо! Беренсон даже приглашал мистера Брэдбери в Италию.
Правда, денег на поездку не было.
Их часто не хватало даже на жизнь.
На одном из сеансов в местном кинотеатре в Венисе, увидев старый Рим, миланскую оперу, морскую голубизну Неаполя, Рэй не сдержал слезы. «Мэгги, – шепнул он, – увидим ли мы все это?»
Да и вообще, что делается там – за океаном?
Как раз в это время в руки Брэдбери попал роман Артура Кёстлера «Слепящая мгла» («Darkness at Noon») – то ли венгра, то ли еврея, то ли австрийца, а может, британца… как определить национальность сознательного космополита?
Этот Артур Кёстлер родился в Будапеште в 1905 году.
Он учился в Вене, но учебу бросил. Он перебрался в Палестину, где писал для официальных немецких газеты. В 1931 году он переехал в Берлин, там редактировал национально-социалистическую рабочую газету «Vossische Zeitung». Летал к Северному полюсу на дирижабле «Граф Цеппелин», в середине 30-х путешествовал по Центральной Азии, и целый год прожил в Советском Союзе. В годы гражданской войны в Испании попал в плен, и франкисты приговорили его к смерти, к счастью, удалось обменять авантюриста на жену одного из сбитых республиканцами пилотов. К этому времени Артур Кёстлер был уже убежденным членом Коммунистической партии, полностью разделяя ее взгляды и цели, но к 1938 году твердая вера Артура Кёстлера вдруг пошатнулась, уж слишком много появлялось негативной информации о весьма, скажем так, противоречивой политике Сталина. Из партии Кёстлер вышел, записался в Иностранный легион, но скоро из него дезертировал. Добрался до Лиссабона, оттуда – в Англию, вёл на фашистскую Германию пропагандистские радиопередачи.
А в 1941 году издал роман, вызвавший настоящую бурю.
Некоторые исследователи не без оснований полагают, что «Слепящая мгла» Артура Кёстлера не мало повлияла на Рэя Брэдбери при создании его знаменитой повести. Разумеется, речь идет не о заимствованиях. Речь идет о мире, неуклонно погружающемся в новую мировую бойню. О безжизненном свете тюремных ламп, о голых бетонных стенах, о камерах с картонными табличками – имена заключенных. Иногда очень громкие имена. Советский Союз (а именно о нем писал Кёстлер), позиционировавший себя как страну будущего, в исполнении Кёстлера выглядел страшно.
Главный герой романа, некий заключенный по фамилии Рубашов изо всех сил пытается внушить себе веру в жесткую нереальность происходящего.
«Партия не ошибается. У отдельных людей бывают ошибки, у Партии – никогда. Потому что Партия, дорогой товарищ, это не просто группа людей. Партия – это живое воплощение революционной идеи в процессе истории. Неизменно косная в своей неукоснительности, она стремится к точной, заранее определенной цели. Только такая вот безусловная вера дает нам право пребывать в Партии…»
И дальше Кёстлер размышляет, от имени героя понятно (прототипом Рубашова, судя по намекам, разбросанным в романе, послужил один из членов сталинского Политбюро – Николай Иванович Бухарин, – Г. П.), о том, почему наш мир уже не может свернуть с дороги, ведущей к катастрофе.
«В ваших листовках каждое слово неверно, – упрекает он своих бывших соратников, – а значит, вредоносно и пагубно. Вы писали: “Движение сломлено, поэтому сейчас все имеющиеся налицо враги тирании должны объединиться”. Это заблуждение. Партия не может объединяться с умеренными. Они неоднократно предавали наше Движение – и будут предавать впредь. Тот, кто заключает союз с умеренными, хоронит Революцию. Вы говорите: когда в доме начинается пожар, с ним должны бороться все, дескать, если мы начнем спорить о методах, дом сгорит. Это тоже заблуждение. До того, как объединяться, нужно решить, чей метод является самым правильным. Пожарным, заливающим огонь, нужен ясный холодный ум. Ярость и отчаяние – плохие советчики. Тот, кто сделает неверный шаг, сорвется в пропасть…»
Да, пожарным, заливающим огонь, нужен ясный холодный ум.
Артур Кёстлер прекрасно разбирался в ситуации. Огонь полыхал везде – и в Советском Союзе, и Испании, и в Германии, и в Польше, и в Португалии. Он действительно полыхал везде, в том числе и в США.
«Пожарным нужен ясный холодный ум».
10
В августе 1953 года в Лос-Анджелес приехал редактор Стэнли Кауфман.
В номере отеля они вдвоем с Рэем тщательно правили корректуру повести «451° по Фаренгейту». Впрочем, Брэдбери и тут часто улучал момент, чтобы сбегать за мороженым. «Одни склонны к кокаину, другие к марихуане, – иронизировала по этому поводу Мэгги, – а у Рэя слабость – мороженое».
«Видели на шоссе за городом рекламные щиты? – так теперь писал Рэй Брэдбери. – Они в длину не меньше, чем двести футов. А знаете ли вы, что когда-то все эти щиты были длиною ну где-то там в двадцать футов? И вот автомобили проносятся теперь по дорогам с такой скоростью, что щиты пришлось удлинить, иначе никто бы не смог прочитать рекламу».
Но если бы только реклама!
Сжигать книги! Возможно ли такое?
Но ведь жгли. И еще как жгли. Брэдбери, впрочем, ничуть не радовался тому, что предугадал ход мировых событий еще в своей давней новелле «Апрель 2005. Эшер II» («Марсианские хроники»).
«Откуда вам знать блаженной памяти мистера По? – писал он в этой новелле. – Все книги мистера По были сожжены на Великом Костре. И его книги, и Лавкрафта, и Готорна, и Амброза Бирса, все повести об ужасах и страхах, все фантазии, да что там, все повести о будущем сожгли. Началось с малого, с песчинки, еще в пятидесятых и шестидесятых годах. Сперва ограничили выпуск книжек с карикатурами, потом детективных романов, фильмов, разумеется. Кидались то в одну крайность, то в другую, брали верх различные группы, разные клики, политические предубеждения, религиозные предрассудки. Всегда существовало меньшинство, которое чего-то боялось, и большинство, которое боялось будущего, а заодно прошлого и настоящего, боялось самого себя, даже собственной тени. Устрашаемые словом “политика”, понукаемые со всех сторон – здесь подтянут гайку, там закрутят болт, оттуда ткнут, отсюда пырнут, – искусство и литература, в конце концов, стали похожи на огромную тянучку, которую выкручивали, жали, мяли, завязывали в узел, швыряли туда-сюда до тех пор, пока она не утратила всякую упругость и всякий вкус. А потом осеклись кинокамеры, потом погрузились в мрак театры, и прежде могучая Ниагара печатной продукции превратилась в тонкую выхолощенную струйку некоего “чистого” материала. Поверьте мне, понятие “уход от действительности” тоже попало в разряд понятий крамольных».
Эти слова можно считать ключом к повести.
11
А что такое действительность?
Вот пожарник Монтэг возвращается домой и спрашивает жену: что сегодня в дневной программе? Три стены гостиной – это экраны, на которые постоянно, круглые сутки проецируются события, фильмы, картинки повседневной жизни. Вот – действительность. Ты дома, и в то же время ты – со всеми. Вот – действительность. Ты не просто зритель, ты участник всего того, что видишь. Ты даже можешь участвовать в происходящем на экране.
« – Пьеса, – ответила она, не поднимая головы. – Начинается через десять минут с переходом на все стены. Мне прислали роль сегодня утром. Я им предложила кое-что, это должно иметь успех у зрителя. Пьесу пишут, опуская одну роль. Сегодня опущенную роль хозяйки дома буду исполнять я. Когда наступает момент произнести недостающую реплику, все видят меня, и я произношу нужную реплику. Например, мужчина говорит: “Что ты скажешь на это, Элен?” – и смотрит на меня. А я сижу вот здесь, как бы в центре сцены, видишь? И отвечаю... Я отвечаю... – она стала водить пальцем по строчкам рукописи. – Ага, вот: “По-моему, это просто великолепно!” Затем они продолжают пьесу без меня, пока мужчина не скажет: “Ты согласна с этим, Элен?” Тогда я опять отвечаю: “Ну, конечно, согласна”. Правда, как интересно, Гай?
– А о чем говорится в пьесе?
– Там три действующих лица – Боб, Рут и Элен. – Это, правда, очень интересно. И будет еще интереснее, когда у нас появится четвертая телевизорная стена. Как ты думаешь, долго нам еще надо копить, чтобы вместо вот этой простой стены сделать телевизорную?»8
12
В 1953 году в жизни Рэя Брэдбери произошло еще одно событие.
18 августа знаменитый американский режиссер Джона Хьюстона (1906-1967), снявший такие фильмы как «Мальтийский сокол» (1941), «Через океан» (1942), «Сокровище Сьерра-Мадре» (1948), «Мы были чужими» (1949), «Алый знак доблести» (1951), «Африканская королева» (1951), «Мулен Руж» 1952), «Посрами дьявола» (1953), приехал в Лос-Анджелес. Рэй надеялся, что Хьюстон позвонит ему, поскольку тремя годами ранее он намекал на то, что ему было бы интересно снять фильм по «Марсианским хроникам».
И Джон Хьюстон позвонил.
И пригласил Брэдбери на коктейль.
Эту их первую встречу Рэй позже очень любил изображать в лицах.
«Налейте себе виски, Рэй, – гудел он низким густым баритоном Джона Хьюстона. – Не жалейте, не жалейте. Мистер Хемингуэй налил бы себе на все пять пальцев. И скажите, много ли у вас дел в следующем году?»
«Это зависит от обстоятельств, мистер Хьюстон».
«Плюньте на обстоятельства! Приезжайте в следующем году в Ирландию. Поживёте у меня, осмотритесь, а заодно напишете сценарий про этого… ну про этого чертова Моби Дика, Белого Кита?»
«Но я не читал про Белого Кита!»
Похоже, Брэдбери удивил Хьюстона.
Хьюстон явно не привык к таким признаниям.
«Ничего страшного, – низко прогудел он. – Пойдёте домой, загляните в любую книжную лавку и купите книгу Мелвилла. Прочтите столько, сколько сможете за ночь, а завтра приходите опять. Скажу прямо, мне очень интересно, поможете ли вы мне изловить, наконец, этого чертова Белого кита?»9
На обратном пути ошеломленный Брэдбери купил «Моби Дика».
Книга оказалась весьма объемной. «Мне надо ее прочесть за ночь, – пожаловался Брэдбери знакомому продавцу. И не удержался: – Наверное, буду писать сценарий про этого… Белого кита! Для самого… Хьюстона».
Женщина, стоявшая в трех шагах от Брэдбери, вдруг повернула голову:
«Для Хюстона? Для Джона Хьюстона? Не связывайтесь с ним! Я вам точно говорю, не надо вам ездить в Ирландию».
«Это почему?»
«Да потому что этот Джон Хьюстон – сукин сын».
В общем, ничего удивительного. Женщина оказалась женой голливудского сценариста Петера Вертела, который очень хорошо знал Хьюстона. «Не надо вам ездить в Ирландию, – повторила она. – Хьюстон вас уничтожит».
«Я не такой, – возразил Брэдбери. – У него не получится».
Но дома, показав жене книгу, сказал: «Молись за меня, Мэгги».
Брэдбери нервничал. Конечно, ему чрезвычайно хотелось попробовать себя в роли серьезного киносценариста, лишний раз убедиться, что он может всё. Но одновременно он сомневался. Он часто сомневался. В своих силах, в своем умении. Он даже в приглашении Хьюстона стал сомневаться, ведь в распоряжении знаменитого продюсера все сценаристы Голливуда! Устроившись в гостиной, он за ночь прочитал эту толстенную книгу. Некоторые страницы пропускал, но главное все же ухватил, в чем немало помогли ему великолепные иллюстрации Рокуэла Кента.10
«И сотворил бог больших китов». (Бытие).
Он сразу услышал океанскую музыку этого романа.
«За Левиафаном светится стезя, Бездна кажется сединой». (Иов).
«И предуготовил Господь большую рыбу, чтобы поглотила Иону». (Иона).
«Там плавают корабли; там Левиафан, которого Ты сотворил играть в нем». (Псалмы).
В извлечениях, предшествовавших роману, была поэзия, близкая самому Рэю Брэдбери. Он все еще жил в мире пожарных, и вдруг на него дохнуло океаном. Он не знал быта китобоев, но сияние Солнца, садящегося в волнующееся море, пенный след, оставленный на воде гигантским кашалотов, внезапные шквалы, перебранки матросов – всё мгновенно входило в него, запоминалось, восхищало или тревожило. И, конечно, пугало: он же не Мелвилл… как написать сценарий по такому огромному, можно сказать, величественному роману… Как отразить невероятную масштабность такой необычной фантазии?..
«В тот день поразит Господь мечом Своим тяжелым, и большим, и крепким, левиафана, змея прямобегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет змея морского». (Исайя).
«И двух дней не провели мы в плавании, как вдруг однажды на рассвете увидели великое множество китов и прочих морских чудовищ. Из них один обладал поистине исполинскими размерами. Он приблизился к нам, держа свою пасть разинутой, подымая волны по бокам и вспенивая море перед собою». (Тук. Перевод «Правдивой Истории» Лукиана).
«И между тем как все на свете, будь то живое существо или корабль, безразлично, попадая в ужасную пропасть, какую являет собой глотка этого чудовища (кита), тут же погибает, поглощенное навеки, морской пескарь сам удаляется туда и спит там в полной безопасности». (Монтень. «Апология Реймонда Себона»).11
Да, связываться с таким чудовищем, как этот Белый Кит, мог только сумасшедший.
Но, похоже, китобойным судном «Пекод» командовал именно сумасшедший, потому что до рассказчика – («Зовите меня Измаил») – еще на берегу доходили о капитане Ахаве какие-то совершенно невероятные слухи. Этого капитана откровенно не любили, больше того, боялись. Многое в чудовищных этих слухах соответствовало действительности, еще больше – было выдумано. Например, о том, что случилось с капитаном Ахавом когда-то у мыса Горн, когда он три дня и три ночи пролежал, как мертвый; и о смертельной схватке с неким Испанцем пред алтарем в Санта; и о серебряной фляге, в которую он плюнул; и о том, что теперь у него только одна нога, а другую он потерял в стычке с неистовым белым кашалотом?
Измаил действительно наслышался о капитане Ахаве.
Но когда он увидел капитана на шканцах, он все равно был поражен.
«Никаких следов обычной физической болезни и недавнего выздоровления на капитане Ахаве не было заметно. Он был словно приговоренный к сожжению заживо, в последний момент снятый с костра, когда языки пламени лишь оплавили его члены, но не успели еще их испепелить, не успели отнять ни единой частицы от их крепко сбитой годами силы. Весь он, высокий и массивный, был точно отлит из чистой бронзы, получив раз навсегда неизменную форму, подобно литому Персею Челлини. Выбираясь из-под спутанных седых волос, вниз по смуглой обветренной щеке и шее спускалась, исчезая внизу под одеждой, иссиня-белая полоса. Она напоминала вертикальный след, который выжигает на высоких стволах больших деревьев разрушительная молния, когда, пронзивши ствол сверху донизу, но, не тронув ни единого сучка, она сдирает и раскалывает темную кору, прежде чем уйти в землю и оставить на старом дереве, по-прежнему живом и зеленом, длинное и узкое клеймо. Была ли та полоса у него от рождения, или же это после какой-то ужасной раны остался белый шрам, никто, конечно, не мог сказать. По молчаливому соглашению в течение всего плавания на палубе “Пекода” об этом не говорили. Только однажды пожилой индеец из Гейхеда стал суеверно утверждать, будто, только достигнув полных сорока лет от роду, приобрел капитан Ахав это клеймо и будто получил он его не в пылу смертной схватки, а в битве морских стихий. Однако это дикое утверждение можно считать опровергнутым словами седого матроса с острова Мэн, дряхлого старца, уже на краю могилы, который никогда прежде не ходил на нантакетских судах и никогда до этого не видел неистового Ахава. Тем не менее, древние матросские поверья, которые он помнил без счета, придали старцу в глазах окружающих сверхъестественную силу проницательности. Потому ни один из белых матросов не вздумал спорить, когда старик заявил, что если капитану Ахаву суждено когда-либо мирное погребение (чего едва ли можно ожидать, добавил он вполголоса), те, кому придется исполнить последний долг перед покойником, убедятся тогда, что это белое родимое пятно у него – от макушки до самых пят. Мрачное лицо капитана Ахава, перерезанное иссиня-мертвенной полосой, так потрясло меня, что вначале я даже и не заметил, что немалую долю этой гнетущей мрачности вносила в его облик страшная белая нога. Еще раньше я слышал от кого-то о том, как эту костяную ногу смастерили ему в море из полированной челюсти кашалота. Это правда, подтвердил старый индеец, капитан потерял ногу у берегов Японии, а его судно там же потеряло все мачты. Но он смастерил себе и мачты, и ногу…»12
Теперь капитан Ахав живет только чувством мщения.
В Белом Ките, искалечившем капитана, концентрируется всё мировое зло.
Настигнуть и убить! «Пекод» смело начинает преследование Белого Кита – Моби Дика. Трижды во время этого преследования команда пыталась загарпунить Белого Кита, но трижды он разбивал деревянные вельботы. На третий день этой чудовищной нечеловеческой схватки капитан Ахав все же загарпунил Моби Дика, но сам запутался в длинном распустившемся лине. На этот раз Белый Кит не только потопил корабль, но и увлек за собой капитана Ахава – в зеленую океанскую глубину.
«В борьбе со злом у человека нет никаких наставников и помощников».
Этот тезис покорил Рэя. Дойдя до слов капитана Ахава: «Эти кажущиеся тихими день и небо, запахи ветра, как будто вырвавшиеся из Аида, где косцы сложили свои косы…», он сказал себе: «Я на крючке!»
13
Впрочем, работа над «Моби Диком» еще впереди.
Так же, как впереди и выход повести «451° по Фаренгейту».
Вышла в свет она только 10 октября 1953 года. Тираж в твердой обложке был относительно невелик – всего 4 250 экземпляров; зато тираж в мягкой обложке – сразу четверть миллиона!
«Я мог бы спокойно выйти на пенсию, живя на роялти только от одной этой своей книги», – удовлетворенно вспоминал Брэдбери.
Повесть стала бестселлером. Ее читали и обыватели, и интеллектуалы.
От нее трудно было оторваться, в самом лучшем смысле – она отвечала текущему дню, текущим событиям.
Вот Механический пес.
Он вроде бы спит, но всегда бодрствует.
Он вроде бы жив и в то же время как мертвый – в своей мягко гудящей, мягко вибрирующей металлической конуре, расположенной в конце темного коридора центральной пожарной станции. Бледный свет ночного неба проникает сквозь большое узкое окно, и блики играют то тут, то там – на медных, бронзовых и стальных частях странного механического зверя. Свет отражается в кусочках рубинового стекла, нежно мерцает на тончайших, как капилляры, нейлоновых волосках, угадываемых в ноздрях чудовища…
Но механический пес вовсе не игрушка.
По первому сигналу он стремительно бросается в погоню за жертвой – на своих восьми ловких, подбитых резиной лапах. И уже через несколько секунд игра заканчивается. Цыпленок, кошка или крыса, или, может, человек, не успев пробежать и нескольких метров, оказываются в мягких лапах беспощадного пса. Четырехдюймовая стальная игла, высунувшись, как жало, из поблескивающей морды, впрыскивает жертве изрядную дозу морфия.
Помни, помни об ужасном Механическом псе!
Всегда помни о вечно бодрствующем!
14
«Фаренгейту» выпала честь открыть первый номер знаменитого журнала «Плейбой» («Playboy»), основанного все в том же 1953 году Хью Хефнером, владельцем издательства «Playboy Enterprises».
Журнал сразу пошел нарасхват. Разумеется, в основном из-за откровенных (все-таки журнал для мужчин) фотографий знаменитостей – Элизабет Тэйлор (1932-2011), Мэрилин Монро (1926-1962), Сильвии Марии Кристель (1952-2012), Кармен Электры, Урсулы Андресс, Нэнси Синатры, Катарины Витт, Шэрон Стоун. При этом Хью Хефнер не раз говорил: «Я никогда не считал “Плейбой” журналом, посвященным исключительно сексу. Для меня он был и остается журналом о жизни, о настоящей жизни, в которой секс является важной, но всего лишь составляющей частью. И вообще жизнь здоровее, когда секс не является чем-то запретным. Зачем оглуплять общество?»
Хью Хефнер считал эротику «Плейбоя» всего лишь упаковкой.
И, в общем, не зря. Очень скоро «Плейбой» стал символом успеха.
На страницах журнала выступали самые яркие на тот момент личности, иногда совершенно противоположные в своих симпатиях и интересах. Мартин Лютер Кинг рассуждал о проблемах цветного населения, Фидель Кастро – о революционных процессах, Фердинанд Маркос – о развитии азиатских стран, Ясир Арафат – об отношениях с Израилем, американские сенаторы – о вьетнамской войне. В 1960 году напечатал в «Плейбое» один из своих знаменитых романов о Джеймсе Бонде Ян Флеминг (1908-1964). В 1969 году Владимир Набоков (1899-1977) опубликовал «Аду, или Радости любви». Печатались в «Плейбое» нобелевский лауреат Габриэль Гарсиа Маркес, японский писатель Харуки Мураками, Эрнест Хемингуэй, Джозеф Хеллер (1923-1999), Станислав Лем (1921-2006), Курт Воннегут (1922-2007), Стивен Кинг и многие другие…
«Как вы относитесь к современным журналам? – спросили Рэя Брэдбери. – Мы знаем, что вы чуть ли не с детства были самым заядлым их чтецом. Как сегодня у вас обстоит дело с этим?»
«Сегодняшние журналы слишком глупы, чтобы их читать, – ответил Брэдбери. – Однако больше всего меня бесит то, что в сегодняшних журналах практически не осталось статей. Я имею в виду настоящие статьи в их классическом виде. Когда-то меня восхищали “Forbes” и “Fortune”, но сейчас их содержание не разглядеть из-за рекламы. Три года я устроил по этому поводу форменный разнос на съезде ведущих журнальных редакторов и издателей Америки».
«Как это произошло?»
«Я взял на тот съезд, скажем так, наглядные пособия – самые последние выпуски “Forbes”, “Fortune”, “Good Housekeeping”, “McCall's”, “Vogue” и “People”. Я взобрался с журналами в руках на трибуну и сперва потряс перед собравшимися страницами “Good Housekeeping”. Позвольте мне сказать, прокричал я, в чем ваша настоящая проблема! И сказал: а вот в чем. Поищите-ка в своих журналах настоящие классические статьи – вы их не найдете! Потом я потряс перед собравшимися журналами “McCall's” и “Vogue”. И здесь то же самое! Затем взял “Forbes” и “Fortune”. Смотрите, показал я всем, вот здесь на левой полосе начало статьи, вы ее читаете, и вдруг справа появляется реклама – на целую полосу. Я демонстративно швырнул журнал на пол. Затем показал “People” и спросил: вы что, правда, станете читать весь этот ад? И этот журнал тоже бросил под ноги. Сделал короткую паузу, чтобы люди отошли от шока, и объяснил. Журналам нашей страны надо больше думать об образовании. Именно об образовании. Вам же нужны читатели в будущем? – спросил я. Разве не так? Вы что, собираетесь продолжать полную дебилизацию своих читателей с помощью того дерьма, которое печатаете? Да уже через пару лет вы окажетесь с голой задницей! Неужели вас это не пугает? Измените свой продукт. Срочно измените свой продукт и пригласите меня на следующий съезд. Именно так я им и сказал. А вдруг, подумал, они как-то почешутся».
«Почесались?»
«Да нет. Просто долго хлопали. Потом подошла Кристи, одна из дочерей Хью Хефнера, с поздравлениями. А я и не знал, что “Playboy”был тоже представлен на том съезде. Точно вам говорю, “Playboy” – был и остается одним из лучших журналов в нашей истории, он сделал столько, сколько не сделало никакое другое издание. Он печатал и печатает лучших мастеров короткого рассказа, не говоря уже о новеллистах и эссеистах. Они взяли интервью чуть не у каждого, кто мог у нас что-то важное сказать миру. Где еще найдешь такую палитру слога – от высокопарности до площадной вульгарности? – (Смеется.) – Я с самого начала полюбил “Playboy”, потому что только у них хватало смелости заявлять, печатая мой “Фаренгейт”: “Да плевать нам, что там скажет этот мистер сенатор Маккарти!” И еще одну вещь скажу. Парни, росшие со мной еще в доплейбойскую эпоху, думаю, согласятся. Очень жаль, что в нашем отрочестве не было такого журнала. Окажись “Playboy” у нас в наши четырнадцать лет, проблем в стране было бы меньше».
«Вы оттачивали бы по журналу писательский слог?»
«Зачем? – (Смеется). – Просто там картинки были замечательные. – (При общении с журналистами поза всегда была характерна для Брэдбери.) – И больше мне сказать нечего, ну, разве что, кроме того, что мистер Хью Хефнер – величайший из секс-революционеров».13
15
Уничтожение книг…
Уничтожение мировой культуры…
Но, вопреки расхожему мнению, повесть Рэя Брэдбери написана вовсе не о том, как люди бездумно сжигают свой бесценный опыт, свои невероятные знания, сложные чувства. Она не о том, как сжигают книги и уничтожают мировую культуру. Нет, повесть «451° по Фаренгейту» написана о том, как люди спасают свой бесценный опыт, свои невероятные знания, сложные чувства. Она о том, – как люди спасают свою (мировую) культуру.
«В школе по мне не скучают, – говорит пожарному Монтэгу встреченная им девушка по имени Кларисса Маклеллан. – Говорят, что я необщительна. Странно, потому что на самом деле я очень общительна. Все зависит от того, что понимать под общением. По-моему, общаться с людьми, значит, болтать вот так, как мы болтаем с вами. – Она подбросила на ладони несколько каштанов, которые нашла под деревом в саду. – Или разговаривать о том, как удивительно устроен мир. Я люблю бывать с людьми, но собрать всех в кучу и не давать никому слова сказать, – какое же это общение? Урок по телевизору, урок баскетбола, бейсбола или спринта, потом урок истории – что-то переписываем, урок рисования – что-то перерисовываем, потом опять спорт, спорт. Знаете, мы в школе не задаем никаких вопросов. Мы просто сидим и молчим, а нас бомбардируют ответами – трах, трах, трах, – а потом еще сидим часа четыре и смотрим какой-нибудь учебный фильм. Какое же тут общение? К концу дня мы все так устаем, что только и можем либо завалиться спать, либо пойти в парк развлечений – задевать гуляющих или бить стекла в специальном павильоне для битья стекол, или большим стальным мячом сшибать автомашины в тире для крушений. Или сесть в свой автомобиль и мчаться по шумным улицам, – кто ближе всех проскочит мимо фонарного столба или мимо другой машины. Вы заметили, как люди беспощадны друг к другу?»
16
«Ну, а раз всё в мире стало массовым, то всё и упростилось, – вторит Клариссе другой герой повести. – Когда-то книгу читали немногие – тут, там, в разных местах, поэтому книги могли быть разными. Но когда в мире стало тесно от глаз, локтей, ртов, когда население удвоилось, утроилось, учетверилось, – содержание фильмов, радиопередач, журналов, книг сразу снизилось до известного стандарта. Вы понимаете меня, Монтэг? Постарайтесь представить себе человека девятнадцатого столетия – собаки, лошади, экипажи, весь этот медленный темп жизни. Затем двадцатый век. Темп ускоряется. Книги уменьшаются в объеме. Не хватает времени. Вот вам сокращенное издание. Пересказ. Экстракт. Не размазывать! Произведения классиков сокращаются до пятнадцатиминутной радиопередачи. Потом еще больше: одна колонка текста, которую можно пробежать за две минуты… потом еще: десять-двадцать строк для энциклопедического словаря… Появились люди, чье знакомство с “Гамлетом” ограничивается страничкой краткого пересказа. При этом эти люди хвастливо заявляют: “Ну вот, наконец-то можно прочитать всех классиков!» Понимаете?..»
Монтэг начинает понимать.
Так что, бунт в этой ситуации неизбежен.
«Огромный язык пламени вырвался из огнемета, ударил в книги и отбросил их к стене. Монтэг вошел в спальню и дважды выстрелил пламенем по широким постелям. Они вспыхнули с громким свистящим шепотом и так яростно запылали, что Монтэг даже удивился: кто бы подумал, что в них заключено столько жара и страсти. Он сжег стены спальни и туалетный столик жены, потому что страстно жаждал все это уничтожить. Он сжег стулья, столы, а в столовой ножи, вилки и посуду из пластмассы – все, что напоминало о том, как он жил здесь в этом пустом доме рядом с чужой ему женщиной, которая ушла и забыла его, и мчится сейчас по городу, слушая только то, что нашептывает ей радио-ракушка…»
И пес! Пес! Механический пес!
Пес, ворвавшийся в повесть из страшных детских снов Рэя!
Он делает страшный прыжок, он взвивается в воздух фута на три выше головы Монтэга. Растопырив паучьи лапы, сверкая единственным зубом – тонкой прокаиновой иглой, он рушится на Монтэга и тот встречает его струей пламени. Вокруг металлического пса мгновенно завиваются огненные желтые, синие и оранжевые лепестки. Пес отбрасывает Монтэга вместе с огнеметом футов на десять в сторону, и страшная игла уже касается ноги пожарного, но в этот момент пламя с силой подбрасывает механическое чудовище в воздух, выворачивает его металлические кости из суставов, вспарывает его брюхо. Красный огонь страшно брызжет во все стороны, как из внезапно взорвавшейся ракеты…
17
Но почему мы все-таки жалеем книги?
Почему так медлим, так страшимся освободиться от них?
В конце концов, книга действительно – всего лишь носитель, самый обыкновенный, можно сказать банальный носитель информации, каким для шумеров были обожженные глиняные таблички, для египтян – папирус, а для доисторического человека – каменные стены пещер. Почему странные (а может, нормальные, – у Брэдбери это определить трудно) люди прячутся в сырых подвалах, в темных лесах, на берегах глухих рек и молчаливо носят в своей памяти всё то, что категорически запрещено законом, что жестко выжигается из действительности?
Меня всегда мучила некая тайная схожесть романа Герберта Уэллса «Остров доктора Моро» и повести Рэя Брэдбери «451° по Фаренгейту». Чтецы Закона у Герберта Уэллса упорно и жестоко вбивают азы морали в сумеречное сознание полулюдей-полуживотных, а странные люди Рэя Брэдбери так же упорно стараются сохранять то, что у них отнимают. В отличие от уэллсовских Чтецов Закона герои «Фаренгейта» не просто понимают, они знают, что их будущее определено именно их уникальностью. Память каждого человека входит в некую общую память, поэтому покушаться на память даже одного человека – это покушаться на память всего человечества.
Вспомним мрачную мантру Чтецов Закона.
«Не лакать воду языком – это Закон. Разве мы не люди?»
«Не есть ни мяса, ни рыбы – это Закон. Разве мы не люди?»
«Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?»
«Не обдирать когтями кору с деревьев – это Закон. Разве мы не люди?»
«Не охотиться за другими людьми – это Закон. Разве мы не люди?»
А вот брэдбериевский Грэнджер, один из хранителей умирающей культуры, говорит бывшему пожарнику Монтэгу нечто совершенно другое. Он-то знает, что все мы – действительно люди. Он не сыплет угрозами, он предупреждает. Но и ему все время приходится напоминать окружающим о человеческой сущности каждого. Смотрите, предупреждает он, смотрите, как нас мало. Каждый из нас важен и нужен. Вот перед вами, Монтэг, стоит мистер Фред Клемент. Когда-то он возглавлял кафедру имени Томаса Харди в Кембриджском университете, но университет превратили в Атомно-инженерное училище… А вот мистер Симмонс из Калифорнийского университета – знаток творчества Ортега-и-Гассет, таких больше нет… А вот профессор Уэст, в стенах Колумбийского университета развивавший учение об этике, про которую все теперь стараются забыть… Что касается лично меня, поясняет Грэнджер, я тоже работал. Я в свое время написал большую книгу под названием: «Пальцы одной руки: Правильные отношения между личностью и обществом»…
И далее следует поистине фантастический текст.
Вы ведь хотите читать разные интересные книги? – спрашивает бывшего пожарного неукротимый Грэнджер. Скажем, ту же «Книгу Экклезиаста»?
И поворачивается к священнику: «Есть у нас Экклезиаст?»
«Да, – отвечает священник. – Человек по имени Гаррис, проживает в Янгстауне».
«Видите, Монтэг. Нам всем следует вести себя очень осторожно. Отныне берегите себя. Опасайтесь случайностей. Вы – это не просто вы. Если что-нибудь случится с Гаррисом, вы будете для нас Экклезиастом, вы же помните текст, так ведь? И не волнуйтесь, если что-то забудете. Все полностью забыть физически невозможно. Ничто в мире не исчезает бесследно. Человеческая память похожа на чрезвычайно чувствительную фотопленку, и, хотя всю жизнь мы только и стараемся стереть то, что на ней запечатлено, уже разработан метод, позволяющий воскрешать в памяти любого все однажды прочитанное…»
И спрашивает: «Хотели бы вы прочесть “Республику” Платона?»
И на согласный кивок Монтэга поясняет: «Это я теперь – “Республика” Платона»
И поясняет, что если Монтэгу захочется прочесть Марка Аврелия, то и Аврелий у них найдется – это мистер Симмонс. А вон – Джонатан Свифт, автор весьма острой политической сатиры “Путешествие Гулливера”. А вот отдыхает, прикрыв глаза, задумчивый натуралист Чарльз Дарвин, нисколько, кстати, не похожий на свой прообраз, а рядом – хмурый философ Артур Шопенгауэр, а дальше физик Альберт Эйнштейн, а вон тот невысокий человек – мистер Альберт Швейцер, добрый философ. А еще Аристофан, Махатма Ганди, Гаутама Будда, Конфуций, Томас Лав Пикок, Томас Джефферсон, Авраам Линкольн, даже Матфей, Марк, Лука, Иоанн. Мы теперь сами сжигаем книги, – нехотя признается Грэнджер. – Прочитываем и сжигаем, чтобы, не дай бог, у нас ничего такого не нашли. К сожалению, Монтэг, должен признаться, что в наших условиях микрофильмы себя не оправдали. Мы постоянно скитаемся, меняем города, меняем места обитания, пленку пришлось бы где-нибудь закапывать, а потом возвращаться за нею, – это сопряжено с риском. Лучше уж всё хранить в головах, в памяти, где никто ничего не увидит, ничего не заподозрит. Вот все мы тут перед вами – обрывки человеческой истории, литературы, международного права. И Байрон, и Том Пэйн, и Макиавелли, и Христос. Наша задача – сохранить знания, скопленные многими поколениями, сберечь их в целости и сохранности. Ведь если нас всех уничтожат, Монтэг, то вместе с нами погибнут знания, которые мы храним. Как самые обычные граждане мы бродим по заброшенным дорогам, сплавляемся по рекам, прячемся в горах. Иной раз нас останавливают и обыскивают, но никогда не находят при нас ничего такого, что могло бы дать повод к аресту. У нас гибкая, неуловимая, разбросанная по всем уголкам страны организация. Некоторые из нас даже сделали пластические операции – изменили свою внешность и отпечатки пальцев. Нам приходится нелегко, Монтэг. Нам приходится очень нелегко. Вот почему мы нетерпеливо ждем, чтобы поскорее началась и кончилась последняя мировая война. Да, да, поскорее! Война – это всегда ужас, но мы ее ждем. Сейчас мы всего лишь – ничтожное меньшинство, глас вопиющего в пустыне, но вот когда война кончится…
18
Война и началась.
И так же внезапно закончилась.
В ужасном молчании Монтэг и последние Хранители Знания наблюдают результаты атомной бомбардировки (вот они – давние тяжелые сны Рэя Брэдбери). Что теперь говорить? Кому? «И по ту и по другую сторону реки – древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее каждый месяц плод свой и листья древа для исцеления народов…»
19
«Когда О. Джей Симпсон14 удирал по хайвэю от полиции и вертолетов, – рассказал журналисту «Плейбоя» Рэй Брэдбери, – в «Нью-Йорк Таймс» так и написали: да это же прямо финал повести Брэдбери! Я смотрел потом повторный выпуск новостей – боже мой, они правы! В финале моего романа Монтэг убегает от пожарных и наблюдает самого себя на телеэкранах, которые видны в окнах домов. Когда бывший пожарный окончательно убегает от Механического Пса, жаждущее зрелищ общество пышет таким страшным и справедливым негодованием, что для его умиротворения приходится срочно убить двойника. (Смеется). Кстати, я предсказал и политкорректность».
«Все в той же повести?»
«В ней, – ответил Брэдбери. – Там в одном эпизоде босс-пожарный приводит примеры того, как всевозможные меньшинства могут затыкать рты мыслящему обществу. “Евреи не любят литературных героев Фейгина и Шейлока – значит, надо сжечь все книги вместе с авторами, запретить всякое о них упоминание. Черным не нравится негр Джим, сплавляющийся на пароме с Гекльберри Финном, – сожгите или хотя бы спрячьте книги этого чертова Марка Твена. Борцы за права женщин ненавидят Джейн Остен как слишком неудобную и старомодную фигуру – оторвать старухе голову! Апологетам семейных ценностей неугоден Оскар Уайльд – ну вот, дождался, твое место у параши, Оскар! Коммунисты ненавидят буржуев – поубивать к черту всех буржуев!” Правда, во времена “Фаренгейта” я писал о тирании большинства, а теперь пришло время говорить о тирании меньшинств. Первые каждый день заставляют нас делать одно и то же, подчиняться одним и тем же правилам, а вторые пишут всякие глупости, ну, например, о том, что мне следовало бы гораздо больше уделить внимания правам женщин в “Марсианских хрониках”…»
«Вы отвечаете на такие письма?»
«Конечно, отвечаю. Большинство вы или меньшинство, отвечаю я, отправляйтесь к черту, прямо в ад, вместе со всеми, кто опять и опять пытается указывать мне, что и как мне надо писать. Сейчас все общество разделилось на разнокалиберные меньшинства, которые на деле суть те же самые пожарные-книгосжигатели. Так что, вся эта новомодная политкорректность, так густо разросшаяся в студенческих кампусах, – сплошное дерьмо собачье!»
«Вы явно не сторонник морали, пропагандируемой СМИ».
«Плевал я на все эти ваши СМИ! Что за новости они преподносят? Убийства да изнасилования, да похороны, на которых нас нет, да СПИД, который мы стараемся не подцепить! И на каждую такую новость, неважно, значима она или нет, примерно по пятнадцать секунд, не больше. Своим студентам я советую вообще никогда не смотреть теленовости…»
20
«А вот когда война кончится…»
21
Предложение Джона Хьюстона взволновало писателя.
Написать сценарий по огромному классическому роману!
Брэдбери чувствовал масштабность предложенной работы, остро чувствовал ее глубину, величие, но это-то его и пугало. Нет, он не справится! Это не для него. Но, с другой стороны, разве представится еще когда-нибудь такой чудесный случай – утвердить себя в большом реалистическом кино, доказать всем, что ты вовсе не палп-поэт – жалкий творец «ужастиков»?
Брэдбери внимательно изучил роман Германа Мелвилла и великолепные иллюстрации Рокуэлла Кента (1882-1971). Этот художник много сделал для популярности «Моби Дик», извлеченного из архивов после почти семидесятилетнего забвения. Океанские бездны, светящиеся рыбы, мягкие изгибы зеленых глубинных течений, матросы, застывшие в звездном сиянии на деревянной палубе китобойного судна «Пекод», капитан Ахав, мрачно опирающийся на страшную деревянную ногу…
Предлагая Рэю написать сценарий, Джон Хьюстон, конечно, рисковал.
Он прекрасно знал, что репутация писателя Брэдбери в глазах многих серьезных людей основана пока что только на успехе «Марсианских хрониках», да и то с некоторыми оговорками.
«Под вечер, когда древнее море было недвижно и знойно, и винные деревья во дворе стояли в оцепенении, и старинный марсианский городок вдали весь уходил в себя и никто не выходил на улицу, мистера К можно было видеть в его комнате, где он читал металлическую книгу, перебирая пальцами выпуклые иероглифы, точно струны арфы. И книга пела под его рукой, певучий голос древности повествовал о той поре, когда море алым туманом застилало берега, и древние шли на битву, вооруженные роями металлических шершней и электрических пауков…»
Иероглифы… Загадочный мистер К… Металлические шершни… Винные деревья… Какие-то электрические пауки… Середина двадцатого века, а за Рэем Брэдбери всё еще волочился погромыхивающий хвост всяческих дешевых поделок. Сами названия о многом говорят. «Скелет»… «Надгробный камень»… «Крошка-убийца»… «Помяните живых»… «Попрыгунчик»… «Поиграем в “отраву”»… «Город мертвых»… Космические монстры, взрывающиеся ракеты, холодные звезды, вечная пустота. Марсиане во всех видах – от смуглых и золотоглазых до просто призрачных. Доисторические твари, вампиры, татуированные фрики…
Не каждый решился бы пригласить такого писателя.
Но Джон Хьюстон решился. И, как позднее сам признавался, роль в этом сыграло не только то, что ему искренне нравились некоторые рассказы Брэдбери (например, «Ревун»). Прекрасный психолог, Хьюстон сразу увидел внутреннюю неуверенность Рэя, его склонность к неумеренной болтовне, даже к шутовству. Таким людям легко внушать свои мысли, заставлять их делать то, что нужно именно тебе. Джон Хьюстон нуждался именно в таком помощнике. К тому же, он любил эффекты. Кто такой этот Брэдбери? – спросят его профессионалы. А-а-а… Певец золотоглазых…
Да, певец смуглых и золотоглазых, хотя сам Хьюстон был из другого круга.
Джон Хьюстон вырос в семье известного артиста и вся его жизнь могла служить примером вечной борьбы крайнего эгоизма и тяги к искусству. В 1945 году в пьяной драке он чуть не искалечил известного актера кино Эррола Флинна. Он много пил, играл на сцене. Потом уехал в Мексику, служил в кавалерии, занимался разведением лошадей. Наконец, по просьбе отца вернулся в Голливуд, и поначалу дела складывались превосходно, но 25 сентября 1933 года, находясь за рулем своей машины, Джон Хьюстон сбил женщину, которая скончалась от полученных травм. Чтобы не допустить уголовного дела директор студии «Метро-Голдвин-Майер» дал чиновникам взятку почти в 400 000 долларов. Уехав в Европу, Хьюстон зарабатывал уличным пением в Лондоне, изучал живопись в Париже – набирался опыта, и только в 1938 году вернулся в Голливуд. Писал сценарии, снимал мелодрамы и триллеры, опять пил, обожал розыгрыши. Фильмы «Сокровища Съерра-Мадре», «Асфальтовые джунгли», «Алый знак доблести», а особенно «Африканская королева» и «Мулен Руж» (о жизни французского художника Тулуз-Лотрека) принесли ему заслуженный успех.
Конечно, многого Брэдбери тогда не знал, даже не догадывался.
Рэя привлекали неординарность и известность продюсера, и далеко не в последнюю очередь – возможность встать на ноги. По контракту ему полагалось 12 500 долларов за написание сценария, а так же – 600 долларов еженедельно в течение семнадцати недель, отпущенных на работу; еще 200 долларов он должен был получать каждую неделю на мелкие бытовые расходы. «Маменькин сынок», как иногда его называла Мэгги, чувствовал возможность как-то изменить себя. Но добираться до Ирландии Рэй собирался теплоходом, поскольку не летал самолетами. Это было не путешествие в Мексику, лежащую, в сущности, неподалеку. Предстояло путешествие за океан. Хорошо, что родители приняли решение сына понимающе. Они обещали присмотреть за домом, а стареющий Леонард Сполдинг даже подарил Рэю старинные дедовские часы с надписью: «Waukegan, Illinois».
«Я посмотрел в глаза отца и вдруг понял, что он будет скучать обо мне».
В этой суете странные слова жены сценариста Петера Вертела: «Джон Хьюстон – это сукин сын, он вас уничтожит», – как-то забылись.
22
12 сентября 1953 года семья Брэдбери поездом отправилась в Нью-Йорк.
«Фаренгейт» еще не вышел. Книгу Бредбери увидит уже только в Европе.
Кроме Рэя и Мэгги в далекое путешествие отправились дочери Рамона, Сусанна и с ними няня Регина – опытная, любящая детей. Уже в поезде, пересекавшем штат Юта, Брэдбери написал первую сцену будущего фильма. Но работать в такой обстановке было, конечно, трудно. В Чикаго пришлось заняться покупкой пеленок и распашонок для Рамоны, потому что часть собранных в поездку вещей просто забыли дома. Побывал Рэй и в Чикагском Институте искусства, в котором когда-то училась его любимая тетя Нева. А в самый первый вечер в Чикаго Рэй и Мэгги отправились к Дону Конгдону. Там к ним присоединились Ян Баллантайн и Стэнли Кауфман. Поднимали тосты за успех, – Рэй чувствовал, что его писательская репутация явно меняется к лучшему. Но долго гордиться этим не пришлось, потому что через несколько дней Брэдбери всей семьей поднялись на борт теплохода. В одной каюте разместились Рэй и Мэгги, в другой – Регина с девочками. Во Франции – в Гавре – они собирались пересесть в поезд до Парижа, где их ждал Джон Хьюстон.
Переход через океан не был спокойным.
Эх, на море шторм гудит –
От души резвится кит,
Он хвостом своим вертит.
Вот так славный и забавный,
вот игривый, шаловливый,
вот шутник и озорник
старикан-океан, хей-хо!
Эту лихую песенку Брэдбери вычитал у Мелвилла.
Сыплет в кубок он приправу,
Ну и пена, боже правый!
Разгулялся пир на славу.
Вот так славный и забавный,
вот игривый, шаловливый,
вот шутник и озорник
старикан-океан, хей-хо!
Изучая роман Германа Мелвилла, Рэй сделал важное открытие.
Оказалось, что весь этот чертов «Моби Дик, или Белый Кит» – не просто роман, это просто одна сплошная великая метафора, так сказать, некий черновой набросок мира.
«Несомненно, – вчитывался Брэдбери. – Несомненно, что наиболее древний из существующих портретов, хоть в какой-то мере напоминающий кита, находится в знаменитой пагоде-пещере Элефанты в Индии. Брамины утверждают, что в бессчетных статуях, заключенных в этой древней пагоде, запечатлены все занятия, все ремесла, все мыслимые профессии человека, нашедшие там свое отражение за целые столетия до того, как они действительно появились на земле. Неудивительно, что и благородный китобойный промысел там предугадан. Индуистского кита, о котором идет у нас речь, можно увидеть на отдельном участке стены, где воспроизводится сцена воплощения Вишну в образе левиафана, ученое имя которого Матсья-Аватар. Однако, несмотря на то, что изваяние представляет собой наполовину человека, а наполовину кита, хвост кита все же изображен неправильно. Он похож больше на сужающийся хвост анаконды, чем на широкие лопасти величественных китовых плавников…»
Или картина Гвидо15, читал дальше Брэдбери.
На картине этого художника Персей спасает Андромеду от морского чудовища, о котором только и сказано, что это и есть кит. Но где это, интересно, увидел Гвидо такое немыслимое создание?
Да и Хогарт16 не лучше. Грандиозная туша написанного им чудовища с осадкой едва ли в один дюйм покачивается почти целиком на поверхности океана. «На спине у нее нечто вроде слоновьего седла с балдахином, а широко разинутая клыкастая пасть, куда катятся морские валы, с успехом могла бы сойти за Ворота Предателей, которые ведут от Темзы в Тауэр».
Или киты переплетчиков, словно виноградная лоза обвивающие стержень корабельного якоря, – их позолоченные изображения украшают обложки и титулы многих книг, как старинных, так и новых…
Для Рэя Брэдбери, всегда считавшего себя созданием библиотек, это был мир, конечно, необычный, но вполне реальный. Правда, иногда он вспоминал Олдоса Хаксли и боялся, что именно сейчас, на теплоходе, от постоянного напряжения и переживаний многочисленные рептилии его собственного воображения действительно разбегутся.
Лови их потом!
23
Увидев купола Нотр-Дама, Брэдбери заплакал.
Это же кадры из «Горбуна собора Парижской богоматери» с Лоном Чейни!
Потом он увидел веселых велосипедистов на Елисейских полях и снова заплакал.
Всё в Париже вызывало у Рэя восторг и слезы. И Триумфальная арка, и здание биржи, и букинисты на набережных Сены. В слезах и в дожде он изучал с Мэгги чудесные парижские бульвары. Здесь, в Париже, они, кстати, отметили пятилетие своей совместной жизни. Не так уж много, но и не мало.
Впоследствии Рэй и Мэгги много раз бывали в Париже.
Они полюбили французское вино, и французскую еду, и бульвары с этими крошечными кафе. Мэгги изучали французскую литературу. Париж стал и ее городом. Через много лет, в 2000 году, Брэдбери вспомнит все эти чудесные прогулки в нежном эссе «Прекрасная плохая погода» («Beautiful Bad Weather»). Американцы давно обжили старый Париж. И не только потерянное поколение во главе с Эрнестом Хемингуэем, – здесь когда-то жил даже Джеймс Фенимор Купер. И неважно, что автор «Шпиона», «Лоцмана», «Осады Бостона» и знаменитой серии о Бампо – Кожаном Чулке всего лишь служил здесь американским консулом; важно другое – он дышал воздухом Парижа.
Джон Хьюстон встретил Брэдбери в Париже. Здесь они начали обсуждать предстоящую работу. Седой, красивый, всегда уверенный Хьюстон, прекрасно разбиравшийся во всём – в еде, в книгах, в кино, в женщинах пугал и привлекал Рэя. Он пытался понять, чего же, собственно, хочет продюсер от будущего сценария.
«Джон, вы хотите создать какую-то новую особенную версию мелвилловского романа? Какой она должна быть? Социальной? Фрейдистской? Или вы хотите получить некую юнговскую версию?»
«Мне нужна ваша версия, Рэй».
На первых порах участие в этих предварительных обсуждениях принимали писатель Арт Бухвальд (Art Buchwald), актриса Сусанна Флон (Suzanne Flon) и сценарист Петер Вертел (Peter Viertel). Рэю нравилось быть в центре внимания таких известных людей, он и здесь старался блеснуть, хотя очень скоро Джон Хьюстон стал подавлять его. Первой это почувствовала Мэгги, и скоро перестала приходить на обсуждениях. А Рэя замечания Хьюстона вдохновляли, то вгоняли в отчаяние.
24
Из Парижа перебрались в Лондон.
Там Рэй к ужасу своему увидел рекламные афиши фильма «Чудовище с глубины 20 000 футов» («Beast from 20 000 Fathoms»), снятого по одному из его рассказов. Он сильно расстроился. А что, если Хьюстон увидит это ненавистное Рэю «Чудовище»? Он же сразу поймет всю его бездарность!
К счастью, продюсер был занят своими делами.
В Лондоне оказалось холодно, в Ирландии еще холодней.
Поезд шел по плоской продутой ветром долине, падал медленный снег.
Дети никак не могли привыкнуть к теплым одеждам, а теплее не становилось.
Неторопливым паромом добрались до Дублина – это была уже настоящая Ирландия. Будто подтверждая это, на таможне у Рэя попытались изъять книгу Германа Мелвилла. Выяснилось, что она входит в список запрещенных ирландскими (английскими) властями книг. Это невольно развеселило Рэя: приехать писать сценарий в Дублин!
(В США роман «451° по Фаренгейту» тоже не раз подвергался вмешательству цензоров. И во времена маккартизма, и позже. В 1967 году, например, из специального издания книги для средних школ, было исключено более семидесяти пяти фраз: и привычные для Брэдбери ругательства, и упоминание абортов, вокруг которых тогда кипели страсти, и еще многое, на что нормальный читатель, в общем-то, не обращает внимания. Только вмешательство Американской библиотечной ассоциации помогло в будущем восстановить первоначальный текст).
После долгих переговоров книгу Мелвилла Рэю все же оставили.
В Дублине Джон Хьюстон снял для гостей две комнаты в роскошном отеле.
В комнате Рэя и Мэгги находился большой камин, а у няни и детей – обогреватель, правда, его надо было постоянно подкармливать монетками. К счастью Регина оказалась идеальной няней, дети не болели. И вышколенные служащие отеля относились к американцам вполне дружелюбно.
А обедали Рэй и Мэгги в доме Хьюстона.
Снимал его Хьюстон в пригороде Дублина – Килкуке.
300 акров лугов и лесов, тишина, к тому же, опытная прислуга.
Обсуждения сценария шли за столом и часто переходили в споры.
Впрочем, рабочие вопросы так или иначе решались, а вот грубость Хьюстона с каждым днем становилась всё заметнее. Сказывались тяжелый характер и неумеренное количество ирландского виски. Когда однажды за столом заговорили об Испании, Рэй заметил, что Рикки (Enrica Some), молодая жена Хьюстона, сразу напряглась. Джон Хьюстон любил Испанию, любил корриду, красивых женщин, хорошее виски, он обожал Эрнеста Хемингуэя, которому тоже всё это нравилось. Он обожал Хемингуэя еще и за то, что с ним запросто можно было выпить зараз целую бутылку виски. С Рэем («маменькиным сынком») это было невозможно. Примерно месяц назад, рассказал Хьюстон, он и Рикки ездили в Испанию.
«Представляете, Рэй, – сказал Хьюстон, подливая в свой стакан виски, – на границе какой-то несчастный испанец без документов напросился к ним в машину».
В общем-то, ничего странного, такое бывает. Но Рикки страшно нервничала. Она боялась, что их всех арестуют, ведь неизвестный испанец, в сущности, собирался нелегально пересечь границу. А у Рикки – дочь, и она не собирается ради какого-то там беспаспортного испанца попадать за решетку.
«Мне это не понравилось, – с недоброй улыбкой произнес Хьюстон. – Мне это очень сильно не понравилось. Это трусость».
«Просто я не хотела нарушать местные законы».
«Нет, это была просто трусость. Ты – трусиха, – повторил Хьюстон. Служивший в кавалерии, любитель драк и скандалов, он терпеть не мог всяких тихонь. – Разве вы, Рэй, не возненавидели бы свою собственную жену, если бы поймали ее на трусости?»
Рэй был сбит с толку. Он не знал как себя вести.
Возможно, тогда он впервые вспомнил слова жены Петера Вертела: «Этот Джон Хьюстон – просто сукин сын».
А «сукин сын» действительно в те дни много пил, хотя к общему делу относился серьезно и не раз давал Рэю дельные советы. Хьюстон любил холодную и дождливую Ирландию. А еще он любил спорт и охоту, особенно охоту на лис. Иногда Хьюстон брал с собой Рэя на луга, чтобы там, на природе, в спокойной атмосфере обсудить сценарий. Но самая спокойная атмосфера очень быстро превращалась в предгрозовую. Грубость Джона Хьюстона все чаще коробила Рэя. К тому же, дома он привык работать сразу над несколькими вещами, это позволяло ему сохранять свежесть в восприятии материала, а тут, в Дублине, он день и ночь корпел над одним и тем же.
Джон Хьюстон и «Моби Дик». «Моби Дик» и опять Джон Хьюстон.
25
Пришла осень, поползли туманы, началась пора проливных дождей.
Брэдбери затосковал. Всё в Ирландии стало казаться ему чужим. Иногда ему становилось страшно, – как в Мексике с ее странной любовью к похоронам. Панические настроения охватывали писателя, и впоследствии он не раз признавался Сэму Уэллеру, что никогда так близко, как в те дни, не был близок к суициду. Он пытался входить в жизнь героев Германа Мелвилла, искал нужные слова для диалогов. Иногда он запутывался в построениях сюжета, но не хотел признаваться в этом Хьюстону, боялся, что режиссер примет его сомнения за непрофессионализм и отстранит от работы, как это он не раз делал с другими помощниками.
Все же в начале октября Рэй, наконец, положил перед Хьюстоном первые пятьдесят страниц сценария.
«Вот, Джон, – сказал он. – Если вам не понравится то, что я написал, можете отправить меня обратно в Штаты. Я даже не буду требовать с вас гонорар, просто помогите мне и Мэгги с детьми вернуться домой».
«Хорошо, – с жесткой усмешкой кивнул Хьюстон. – Поднимитесь в гостиную, прилягте там на диван и вздремните, пока я читаю».
«Вздремните». Легко сказать. Два часа Рэй валялся на проклятом диване.
Наконец внизу раздался голос Хьюстона. Рэй вышел на лестницу и увидел Джона с неизменным бокалом виски в руке. «Налейте себе, Рэй. И спокойно заканчивайте сценарий».
«От облегчения, от избытка чувств я расплакался, – признавался Брэдбери Сэму Уэллеру17. – Я сразу забыл про все обиды, ведь Джон принял мой вариант! В тот момент я обожал его, любил его. Добрые слова всегда много для меня значили, а тут слова Хьюстона, самого Хьюстона! О, это действительно много для меня значило! Я сразу забыл про грубость и бесцеремонность Джона. Огромный груз, наконец, свалился с моих плеч».
Но Рэй рано радовался.
Он еще плохо знал Хьюстона.
Почувствовав неуверенность Рэя, поняв присущую ему сентиментальность, Хьюстон начал откровенно высмеивать его страхи. Он не просто их высмеивал. Он издевался над ними. Например, над нежеланием Рэя летать самолетами. Он не раз вслух говорил о том, что такие люди, как Рэй, делают человечество бескрылыми. Хуже того, Хьюстон стал высмеивать Рэя при чужих людях, нисколько не стесняясь указывать на какие-то его мнимые или действительные проколы. Однажды в присутствии Рэя он заявил одному из своих ирландских друзей: «Мне кажется, наш друг Рэй Брэдбери никогда не выкладывается полностью. Он этого не умеет. Он не вкладывать свое сердце в наше общее дело».
«Джон, вы действительно так думаете?»
Увидев слезы на глазах Брэдбери, Хьюстон удовлетворенно улыбнулся: «Прости, Рэй. Это шутка».
Между сценаристом и продюсером начался разлад.
Конечно, Мэгги всё это видела. Она сама начала нервничать, сердилась. А Рэй терялся, не знал, как себя вести. Иногда он пытался подыгрывать шуткам Хьюстона, и выпивал виски больше, чем мог, но это всё только портило.
Всё же к Рождеству первые сто страниц сценария были готовы.
Праздники Рэй и Мэгги с детьми провели у Хьюстона, который подарил своей жене прекрасную лошадь. Обрадованная Рикки, конечно, решила прокатиться, но к ужасу гостей не сумела удержаться в седле. Рэй было бросился на помощь, но ледяной голос Джона Хьюстона остановил его. «Рикки, – произнес Хьюстон, – зачем вы пугаете это замечательное животное?»
Время от времени Рэй пытался бунтовать.
Это, видимо, только развлекало Джона Хьюстона.
Почувствовав напряжение, он умело хвалил Брэдбери за очередную фразу в сценарии, и Брэдбери тут же покупался на комплименты. Мэгги наблюдала за этим с отвращением. Когда однажды Хьюстон при ней задумчиво спросил: «А не включить ли нам в будущий фильм любовную линию?», – Мэгги только презрительно посмотрела на мужа. «Любовная линия на китобойном корабле – да это же абсурд, Джон!» – вспылил Брэдбери, и еще больше обиделся, узнав, что Хьюстон опять шутит.
В конце концов, у Мэгги лопнуло терпение. «Никогда не узнаешь, как это девчонка в какой-то миг становится рысью», – говорил про нее Рэй. Так случилось и здесь. Боясь повлиять на судьбу контракта, заключенного мужем с Хьюстоном, Мэгги решила уехать. В январе она купила билеты в Италию, и поставила мужа перед фактом. «Не хочу смотреть, как тебя унижают».
Рэй понял, но отъезд Мэгги вдруг обеспокоил Хьюстона. Пытаясь как-то сгладить углы, он даже предложил Брэдбери переехать из отеля к нему в дом. «Вот уж нет, – отказался Рэй. – Сейчас я, как никогда, нуждаюсь в одиночестве».
26
Иногда Брэдбери казалось, что он живет в Ирландии давно.
Очень давно. Очень. И всегда было холодно или шли дожди.
Даже выход повести «451° по Фаренгейту» не поднял ему настроение.
«Темный карнавал», «Человек в картинках», «Марсианские хроники», «Золотые яблоки Солнца», рассказы, разбросанные в десятках журналов; Лос-Анджелес и Уокинган, Чикаго и Нью-Йорк – всё сейчас из Ирландии казалось Рэю далеким сном. Работа и споры с Хьюстоном выматывали его.
Но на март, наконец, был назначен кастинг.
Кастинг проходил в Лондоне. Лететь самолетом Брэдбери отказался. Он не скрывал того, что радуется возможности хотя бы на пароме и в поезде отдохнуть от Хьюстона, от его дурацких, часто злых шуточек. Только изредка удавалось ему отвести душу в более или менее интересных компаниях, наезжавших к знаменитому продюсеру. Но и эти встречи часто закачивались скандалом. В день отъезда у Джона Хьюстона появился американский журналист Лен Пробст с женой. Пробст работал над очерком о знаменитом Джоне Хьюстоне, разговор шел поначалу дружеский, но потом Хьюстон – большой лошадник – поинтересовался:
«А что ты знаешь о лошадях, Лен?»
Лен пожал плечами: «Да почти ничего, Джон».
Хьюстон мгновенно взорвался: «Почти ничего? Ты возглавляешь журналистский корпус у нас в Ирландии, и ничего не знаешь о лошадях!?»
27
Конечно, Рэя многие (не только Хьюстон) считали «маменькиным сынком», сентиментальной душой, книжным червем, но каждый день к вечеру напиваться – тоже не большая заслуга. В Лондоне Брэдбери и Хьюстоно почти не разговаривали. Не случайно в своих воспоминаниях Хьюстон потом резко прошелся по Рэю Брэдбери. «Он звал нас к звездам, – возмущался Хьюстон, – а сам боялся летать на самолетах, даже в машину боялся сесть».
На роль Старбека – старшего помощника «Пекода», уроженца Нантакета и потомственного квакера, Хьюстон пригласил известного актера Лео Джена (1905-1978), а на роль страшного капитана Ахава – самого Грегори Пека (1916-2003).
Все вроде шло хорошо.
Но, расслабляясь, Хьюстон часто терял меру.
Однажды за ужином он так резко стал нападать на своих помощников, что даже Рэй, этот «маменькин сынок», не выдержал. Он поднялся и сказал: «Да пошел ты!» И добавил: «Здесь, Джон, сидят наши общие друзья, а ты их унижаешь!»
Хьюстон вцепился в пиджак Рэя и заорал: «Я тебя уволю!»
«Не уволит он тебя. Не обойтись ему сейчас без тебя, – утешал Рэя Петер Вертел по дороге к отелю. – В другое время, может, и уволил бы, но сейчас – нет. Проспится и принесет извинения. Не злись на него. Да, Джон груб, этого не скроешь, но он талантливый человек».
На всякий случай Вертел добавил, что если утром Джон все же не позвонит, наверное, лучше будет – для Рэя – подумать о немедленном отъезде на Сицилию – к Мэгги и к детям.
Но утром секретарша Хьюстона передала Рэю извинения продюсера и попросила придти в отель. Там уже Хьюстон пожал руку Рэю и попросил забыть о конфликте. Конечно, он лучше других понимал, что рвать со своим сценаристом в такой момент не стоит. «С Хемингуэем тебе, наверное, было бы легче, – мстительно подумал про себя Рэй. Напились, подрались, выспались – и всё забыто!.
14 апреля 1954 года он сел за машинку и за восемь часов написал последние заключительные сорок страниц сценария.
Внимательно изучив их, Хьюстон кивнул: да, теперь работа закончена.
28
«ДРАМА СЫГРАНА.
Почему же кто-то опять выходит к рампе?
Потому что один человек все-таки остался жив.
Случилось так, что после исчезновения парса я оказался тем, кому Судьба предназначила занять место загребного в лодке Ахава; и я же был тем, кто, вылетев вместе с двумя другими гребцами из накренившегося вельбота, остался в воде за кормой. И вот когда я плавал поблизости, в виду последовавшей ужасной сцены, меня настигла уже ослабевшая всасывающая сила, исходившая оттуда, где затонул корабль, и медленно потащила к выравнивавшейся воронке. Когда я достиг ее, она уже превратилась в пенный омут. И словно новый Иксион, я стал вращаться на воде, описывая круг за кругом, которые все ближе и ближе сходились к черному пузырьку на оси этого медленно кружащегося колеса. Наконец я очутился в самой центральной точке. И тут черный пузырек вдруг лопнул; вместо него из глубины, словно освобожденный толчком спусковой пружины, со страшной силой вырвался благодаря своей большой плавучести спасательный буй, он же – гроб – (который заранее для себя приготовил простодушный гарпунер дикарь Квикег, – Г. П.), перевернулся в воздухе и упал подле меня. И на этом гробе я целый день и целую ночь проплавал в открытом море, покачиваясь на легкой панихидной зыби. Акулы, не причиняя вреда, скользили мимо, словно у каждой на пасти болтался висячий замок; кровожадные морские ястребы парили, будто всунув клювы в ножны. На второй день вдали показался парус, стал расти, приближаться, и наконец меня подобрал чужой корабль. То была неутешная “Рахиль”, которая, блуждая в поисках своих пропавших детей, нашла только еще одного сироту».18
29
Расстались Хьюстон и Брэдбери вполне дружески.
«Джон, – признался Брэдбери. – Я очень благодарен вам – за возможность поработать над таким чудесным сценарием. Это многого стоит. Работа над сценарием изменила мою жизнь. Это действительно так. Хотите, мы поставим на сценарии и ваше имя? Вы заслужили».
«О, нет, Рэй! Это твой сценарий!»
Проделанная работа действительно изменила Рэя.
Самое главное, он окончательно поверил в свои силы.
Он прошел испытание Джоном Хьюстоном, он отчетливо сознавал, что способен на многое. К его собственному удивлению оказалось, что даже на очень многое.
А еще он увидел (как когда-то с Эдгаром По) некую свою тайную душевную связь с Германом Мелвиллом.
Вот в каюте у иллюминатора сидит капитан Ахав.
Он мрачно смотрит на море, как недавно смотрел на море Рэй Брэдбери.
«Белый, мутный след тянется у меня за кормой, бледные волны, – всюду, где б я ни плыл. Завистливые валы вздымаются с обеих сторон, спеша перекрыть мой след; пусть перекрывают, но не прежде, чем я пройду. Там, вдали у краев вечно полного кубка дымным вином алеют теплые волны. Солнце-ныряльщик медленно ныряет с высоты полудня и уходит вниз; но все выше устремляется моя душа, изнемогая на бесконечном подъеме. Что же, значит, непосильна тяжесть короны, которую я ношу? – этой железной Ломбардской короны? А ведь это она сверкает множеством драгоценных каменьев; мне, носящему ее, не видно сияния; я лишь смутно ощущаю у себя на голове ее слепящую силу. Она железная, не золотая – это я знаю. Она расколота – это я чувствую. Зазубренные края впиваются, мозг, пульсируя, бьется о твердый металл; о да, мой череп – он из прочной стали, мне не надобен шлем даже в самой сокрушительной схватке…»
30
16 апреля Рэй Брэдбери уехал в Италию.
Он ехал навстречу славе «Фаренгейта», а вот у Хьюстона проблемы только начинались. Позже Хьюстон признавался, что «Моби Дик», пожалуй, был его самым трудным фильмом. Всё ему мешало – ужасная погода, постоянные трения со сценаристом, непонимание помощников; набранная команда совершенно не знала моря и с трудом справлялась с тридцатитонным механическим китом, собранным мастерами специально для съемок. На производства фильма Хьюстон получил три миллиона долларов, но, как часто бывает, в сумму эту не уложился, превысил ее на полтора миллиона.
Зато выпущенный на экраны 24 июня 1957 года фильм «Моби Дик» принес его создателям очень неплохой сбор (пять миллионов) и занял девятое место в числе лучших фильмов года.
Роман Мелвилла и прежде неоднократно экранизировался, да и после фильма, снятого Джоном Хьюстоном, к нему обращались разные режиссеры.
В 1926 году – Морское чудовище» (с Джоном Берримором в главной роли).
В 1930 году – «Моби Дик» (в главной роли — Джон Берримор).
В 1978 году – «Моби Дик» (в главной роли – Джек Эрэнсон).
В 1998 году – «Моби Дик» (в главной роли – Патрик Стюарт).
В 2007 году – «Капитан Ахав» (Франция-Швеция, режиссёр Филип Рамо).
В 2010 году – «Моби Дик 2010» (в главной роли – Барри Боствик).
Но фильм, снятый Джоном Хьюстоном по сценарию, написанному Рэем Брэдбери, остается лучшим.
31
Впрочем, перед выходом «Моби Дика» на экраны разразился еще один скандал.
В первых рекламах фильма Рэй Брэдбери указывался как единственный его сценарист, что вполне соответствовало истине, но затем рядом с его именем вдруг стало появляться имя Джона Хьюстона. Уезжая из Лондона Рэй, кстати, сам предлагал режиссеру соавторство, но тот гордо отказался. А теперь задним числом начал ставить в титрах свое имя.
Рэй возмутился.
Конечно, Джон Хьюстон немало ему помог.
Но это еще не повод ставить свое имя на чужой работе.
В том же году Брэдбери подал жалобу в гильдию киносценаристов, передав туда свои рабочие тексты, планы, наброски, черновики – всего около 1 200 страниц. Первое решение гильдия вынесли в пользу Брэдбери, но Джон Хьюстон в свою очередь представил Совету гильдии множество черновиков, содержащих его собственные пометки. В конечном итоге продюсер все-таки был признан полноправным соавтором.
Логика голосовавших за такое решение членов Совета гильдии в общем-то легко просчитывалась: разве мог неопытный автор нескольких фантастических книжек написать такой детальный и серьезный сценарий?
Ох, не зря предупреждала Рэя жена Петера Вертела.
32
17 апреля Рэй прибыл на Сицилию.
Он заблаговременно известил Бернарда Беренсона о своем приезде, хотя после долгого и тесного общения с Джоном Хьюстоном так разуверился в людях, что и от этой встречи не ждал ничего хорошего. Интеллектуалом он себя никогда не считал и даже стеснялся своего «библиотечного образования». В семье он тоже предпочитал уступать первенство Мэгги, – все же она свободно владела четырьмя языками…
Беренсон находился во Франции.
«Приезжайте,– написал он Рэю. – Я буду рад».
Решившись, Рэй и Мэгги действительно отправился во Францию.
Они нашли Бернарда Беренсона в его пышной богатой вилле постройки семнадцатого века; каменные стены окружены высокими пальмами и кипарисами. Секретарь попросил гостей подождать в библиотеке. Скоро появился и сам Бернард Беренсон – худощавый хрупкий человек, необычайно подвижный для своих восьмидесяти восьми лет.
«Мистер Брэдбери, – сказал он. – Я задам вам сейчас вопрос. Ваш ответ покажет, станем ли мы друзьями».
«Спрашивайте», – кивнул Брэдбери.
«Когда я в первый раз написал вам в Америку, вы не ответили на мое письмо. Почему? Вы тогда просто не знали, кто я такой?»
«Мистер Беренсон, – помолчав, ответил Брэдбери. – Признаюсь сразу. Я никогда в своей жизни не получал таких писем, как ваше. Я никогда не получал писем от таких известных людей. Признаюсь честно, ваше письмо меня испугало. Во-первых, я не знал, как надо правильно отвечать на такие письма, во вторых, у меня не было денег для путешествия в Европу. Но в конце письма вы указывали, что если я все же когда-нибудь окажусь в Италию, то могу рассчитывать на встречу с вами».
«Ответ принят. Будем друзьями!»
Отношения с Беренсоном тоже стали хорошей школой для писателя.
Боэдбери нуждался в таком общении. К тому же, Бернарду Беренсону искренне нравились его книги. Понравилась ему и новая повесть – «451° по Фаренгейту». Мэгги вспоминала, что в доме Беренсона им всегда было хорошо. Старый ученый восхищался писательским мастерством Рэя, но при этом не раз подчеркивал, что ему не следует так много времени терять на всякие мрачные готические фантазии; говорить следует только о себе. Беренсон был уверен, что рано или поздно Рэй напишет великолепную реалистическую книгу. Он много рассказывал Рэю и Мэгги об искусстве Италии, об эпохе Возрождения. При этом давал не совсем обычные советы. «Никогда не проводите в музеях много времени, – улыбался он. – Даже в самых распрекрасных музеях. Не утомляйте свои глаза. Не притупляйте их чрезмерным вниманием».
Этим правилам Рэй и Мэгги и руководствовались.