Биография Рэя Брэдбери за авторством Геннадия Прашкевича. Рэй Брэдбери.RU Рей Бредбери.RU

Глава седьмая. «ОСТАВЬТЕ ЯБЛОКО»

Работа в EPCOT центре…

Разработка компьютерной игры по роману «451° по Фаренгейту»…

Проектирование с Йоном Жерде крупного торгового центра в Сан-Диего…

Но главным делом в середине 80-х всё же стала для Брэдбери повесть «Смерть – дело одинокое» («Death is a Lonely Business»). Это не фантастика, а детектив, впрочем, опять густо замешанный на ностальгических воспоминаниях о тех уже далеких днях, когда Рэй и Мэгги жили в городке Венис, штат Калифорния.

Посвящение гласило:

«С любовью Дону Конгдону, благодаря которому возникла эта книга;

памяти Реймонда Чандлера, Дэшила Хэммета, Джеймса М. Кейна и Росса Макдональда;

а также памяти моих друзей и учителей Ли Брэкетт и Эдмонда Гамильтона, к сожалению ушедших, –

посвящается».

Молодой писатель, пишущий роман – мотив в литературе известный.

Но повесть Рэя Брэдбери украшена многими деталями, тщательно и любовно выписанными, деталями, обычно опускаемыми авторами детективных произведений. Запущенные пирсы, по которым так любили гулять Рэй и Мэгги, вечный океан с его неутомимым накатом, одинокие старики, уходящая, утекающая сквозь пальцы жизнь. Как ни старайся, все равно утечёт…

«Тем, кто склонен к унынию, Венеция в штате Калифорния могла предложить всё, что душе угодно. – Так начинается повесть1. – Туман – чуть ли не каждый вечер, скрипучие стоны нефтяных вышек на берегу, плеск темной воды в каналах, свист песка, хлещущего в окна…»

А еще – затопленные ржавые руины аттракциона «русские горки», над которыми перекатываются волны прилив. Если пристально всмотреться в воду, можно увидеть снующих в руинах морских рыб.

«Каждые полчаса к морю с грохотом проносился большой красный трамвай. По ночам его дуга высекала снопы искр из проводов. Достигнув берега, трамвай со скрежетом поворачивал и мчался прочь, издавая стоны, словно мертвец, не находящий покоя в могиле…»

В таком вот трамвае в сумеречный, ветреный час герой повести – молодой писатель – повстречался с… напарником Смерти!

Это на многое настраивает, не правда ли?

Когда-то, в начале двадцатых, всё в Венисе было живым.

В цирковых клетках метались разные звери. Огромные львы разевали пасти, их горячее дыхание отдавало запахом мяса, – еще задолго до того, замечает Брэдбери, как они перебежали на знаменитую заставку студии «Метро-Голдвин-Майер». Теперь эти клетки, полузатопленные, темные, ржавели в прозрачной воде канала – одни на боку, другие наклонно.

И вот однажды в этом вечернем Венисе, пахнущем тихой умирающей водой, в такой вот цирковой, давно заброшенной и полузатопленной львиной клетке нашли мертвого старика. Возможно, убитого, возможно, случайно утонувшего.

В трясущемся трамвае герой романа – молодой писатель (несомненно, сам Брэдбери) слышит странные слова: «Смерть – дело одинокое».

«Вы знаете, за что я не терплю любителей? – спрашивает героя, затеявшего своё собственное расследование смерти старика некий мистер Крамли, профессиональный сыщик. И сам ему отвечает, без всякой улыбки: – Да за то уже, что они у меня в печенках сидят!»

«Я не сыщик, – отнекивается герой. – Я всего лишь писатель. Просто у меня, как у некоторых насекомых, усики-антенны, вот я и чувствую, что вокруг происходит; они мне хорошо служат».

Конечно, Рэй Брэдбери пишет о себе.

Он описывает прошлые дни, своё жилище.

«Пустая комната двадцать на двадцать футов, продавленный диван, деревянная книжная полка, на ней четырнадцать книг и много пустого места, жаждущего, чтобы его заполнили. Купленное по дешевке кресло да некрашеный сосновый письменный стол с несмазанной пишущей машинкой “Ундервуд Стандарт”, огромной, как рояль, и громыхающей, как деревянные башмаки по не покрытому ковром полу. В машинку был вставлен чистый ждущий своего часа лист бумаги. А в ящике рядом лежала стопка журналов – экземпляры “Дешевого детективного журнала”, “Детективных рассказов”, “Черной маски”, каждый из них платил мне по тридцать-сорок долларов за рассказ. – (Вот воспоминания, которых Брэдбери уже не боялся, – Г. П.) – По другую сторону машинки стоял еще один ящик, – ждал, когда в него положат, наконец, всю рукопись. Но там пока лежала одна-единственная страница книги, которая никак не хотела начинаться. На странице так и было написано: “Роман без названия”. И дата – июль 1949 года.

Я дотронулся до пишущей машинки, гадая, кто она мне – потерянный друг, слуга или неверная любовница? Еще несколько недель назад она резво издавала звуки, хотя бы отдаленно напоминавшие голос музы. А теперь я тупо сижу перед проклятой клавиатурой, словно мне отрубили кисти рук по самые запястья. Трижды, четырежды в день я устраиваюсь за столом, терзаемый муками творчества. И ничего не получается. А если и получается, то тут же, скомканное, летит на пол – каждый вечер я выметаю из комнаты множество вот таких бумажных шариков. Я застрял в бесконечной аризонской пустыне под названием “Засуха”. Во многом это объясняется тем, что Пег сейчас далеко – в Мехико, среди мумий и катакомб – (всё, всё в этой повести построено на личных воспоминаниях, – Г. П.), – а я один, и солнце в Венисе не показывается уже три месяца, вместо него только мгла, туман, дождь, да снова туман и мгла. Каждую ночь я заворачивался в холодное хлопчатобумажное одеяло, и каждое утро подушка оказывалась влажной…»

Помните, что ответил Феллини на вопрос, каким бы он сделал фильм из жизни рыб, если бы его попросили такой фильм сделать?

Да, вот именно! – автобиографическим.

В сущности, всё написанное Рэем Брэдбери, является его автобиографией, – какой она была, и какой могла быть.

Все им написанное – его портрет.

Портрет живой, постоянно меняющийся.

«Вы – кузнечик, умеющий печатать, – говорит сыщик и ждет, пока герой проглотит обиду. – А вот поболтались бы с моё по Венису, посидели бы в тесной конторе да побегали в морг, – узнали бы, что у любого проходящего мимо бродяги, у любого еле стоящего на ногах пьяницы столько имеется теорий, доказательств и откровений, что их хватило бы на целую Библию. Послушай вы откровения каждого болтуна-проповедника, прошедшего через тюремную камеру, так полмира бы у вас оказалось под подозрением, а треть – под арестом, а всех остальных пришлось бы просто повесить. Чего ради слушать какого-то юного писаку, который даже еще не зарекомендовал себя в литературе? Писаку, который, найдя львиную клетку со случайно утонувшим стариком, уже вообразил, будто наткнулся на «Преступление и наказание», и мнит себя сыном Раскольникова…

– Вы знаете про Раскольникова? – изумился я.

– Знал еще до вашего рождения. Но на это овса не купишь».

По своей автобиографичности, по множеству реальных деталей повесть «Смерть – дело одинокое» ничуть не уступает «Вину из одуванчиков». Можно не сомневаться, что Рэй Брэдбери сам знал или хотя бы видел многих своих героев, разговаривал с ними, прогуливаясь по молам Вениса.

«По-настоящему ее звали Кора Смит, но она нарекла себя Фанни Флорианной, и никто не обращался к ней иначе. Я знал ее с давних пор, когда сам жил в этом доме, и не порывал этой дружбы и после того, как переехал к морю. Фанни была такая тучная, что даже спала сидя, не ложилась никогда. Днем и ночью она сидела в огромном капитанском кресле, чье место на палубе ее квартиры было навсегда обозначено царапинами и выбоинами на линолеуме, возникшими под чудовищным весом хозяйки. Фанни старалась, как можно меньше двигаться. Протискиваясь к тесному ватерклозету, она задыхалась, в легких и горле у нее клокотало; она боялась, что когда-нибудь позорно застрянет в уборной. “Боже мой, – часто повторяла она, – какой ужас, если придется вызывать пожарных и вызволять меня оттуда”. Она возвращалась в свое кресло, к радиоприемнику, к патефону и холодильнику, до которого можно было дотянуться прямо из кресла; холодильник ломился от мороженого, майонеза, масла и прочей убийственной еды, поглощаемой ею в убийственных количествах. Фанни все время ела, и все время слушала музыку. Рядом с холодильником висели книжные полки без книг, но уставленные множеством пластинок с записями Карузо, Галли-Курчи, Суартхаут и всех остальных. Когда в полночь последняя ария была допета и последняя пластинка, шипя, останавливалась, Фанни погружалась в себя, словно застигнутый темнотой слон. Большие кости удобно устраивались в необъятном теле. Круглое лицо, как полная луна, обозревало обширные пространства требовательной плоти. Опираясь спиной на подушки, Фанни тихо выдыхала воздух, шумно вдыхала его, опять выдыхала. Она боялась погибнуть под собственным весом, как под лавиной…»

Трудно придумать такую Кору Смит, ни разу ее не увидев.

Туманная сирена маяка… Она воет и воет в ночи, пока жителям Вениса не начинает мерещиться, будто на местном кладбище зашевелились покойники. Под этот неумолчный вой всплывает из вашего смутного подсознания образ какого-то темного доисторического существа. «И чтобы отделаться от него, ты встаешь в три часа ночи и пишешь о нем рассказ, но он лежит у тебя годами, в журналы его не посылаешь, боишься. Не “Смерть в Венеции” следовало бы назвать свой роман Томасу Манну, а “Невостребованность в Венеции”…»

Кажется, достаточно цитат, проще перечитать саму повесть.

Но еще одну цитату придется привести, потому что она не финал, а решение проблемы.

«Машины все подъезжали, и полицейские готовились прыгать в воду, вытаскивать то, что лежало в львиной клетке. Крамли направился к лачуге Чужака, с меня же, дрожащего от холода, Констанция и Генри содрали мокрый пиджак. Потом они помогли мне забраться в машину, и мы поехали по самой середине ночного берега, среди огромных, тяжело вздыхающих буровых вышек, оставляя позади несуразный маленький дом, в котором ждали меня Шпенглер и Чингисхан, Гитлер и Ницше, а также несколько дюжин старых оберток от шоколада. – (Брэдбери никогда ничего не выбрасывал, – Г. П.). – Осталась позади и запертая касса на трамвайной остановке, где завтра снова соберутся старики ждать последних в этом столетии трамваев. И пока мы так ехали, мне показалось, что мимо прошмыгнул на велосипеде я сам – двенадцатилетний мальчуган, развозящий спозаранку в темноте газеты. А дальше навстречу попался я уже повзрослевший, девятнадцатилетний, – я шел, натыкаясь на столбы, пьяный от любви, а на щеке у меня краснела губная помада. А когда мы собрались свернуть к аравийской крепости, мимо нас с шумом пронесся лимузин. Уж не я ли сидел в нем? Не я ли сидел в нем такой, каким буду только через несколько лет? И рядом Пег – в вечернем платье. Мы возвращались с танцев…»

Среди книг Рэя Брэдбери, написанных в конце восьмидесятых, выделяется сборник небольших эссе – «Дзен в искусстве письма» («Zen in the Art of Writing»)2. В этих эссе Брэдбери пытался изучить и понять, наконец, природу своего неистребимого любопытства к литературе, понять, что же в течение столь долгих лет определяло его идеи, его стиль.

Главный секрет творчества заключается в том, не без улыбки признавался он, чтобы относиться к идеям, как к кошкам. Ни в коем случае не следует гоняться за ними, надо сделать так, чтобы это они следовали за вами.

И настаивал: читать надо только те книги, которые заостряют ваше восприятие цвета, формы, масштаба. Как их искать? Они приходят в руки сами.

И подчеркивал: Искусство нам нужно для того, чтобы не умереть от Правды.

И пояснял: мировая культура живет и насыщается не только чудесными сокровищами, но и всяческим мусором. И мусора этого всегда во много раз больше, чем нам хотелось бы, чем нам иногда кажется. Пусть подсознательно, но Рэй Брэдбери, как писатель, все еще внутренне отталкивался от палп-литературы, от дешевых, часто никчемных и глупых, но всеми читаемых текстов.

И утверждал жизнь! Утверждал праздник жизни!

«Пыл. Увлеченность, – писал он. – Как редко приходится слышать эти слова. Как редко встречается то и другое в жизни и даже в творчестве. И все же, попроси меня любой писатель назвать самое главное в нем и во мне, как в писателе, попроси назвать то, что побуждает придавать материалу ту, а не другую форму и несет его туда, куда он хочет попасть, ответом будет именно это: ваш пыл, ваша увлеченность. У каждого свои любимые писатели, у меня тоже свои: Диккенс, Марк Твен, Томас Вулф, Пикок, Бернард Шоу, Мольер, Бен Джонсон, Уичерли, Сэм Джонсон. И поэты: Джерард Мэнли Хопкинс, Дилан Томас, Поп. Художники: Эль Греко, Тинторетто. Композиторы: Моцарт, Гайдн, Равель, Иоганн Штраус. Задумайтесь о любом из них, например, о Шекспире или Мелвилле, и вы сразу начнете думать о ветре, молнии, громе. Все, кого я назвал, творили увлеченно, одни в больших, другие в малых формах, одни на полотнах ограниченных, другие на безграничных. Дети богов, они знали, что такое радость творчества, как бы трудно ни бывало временами работать, и какими бы недугами ни страдала их частная, скрытая от других жизнь. Всё подлинно значимое из созданного их душой и руками они передали нам, и даже теперь, по происшествию времени, творения их до предела переполнены звериной силой и интеллектуальной мощью. Ненависть и отчаянье истинного творца, когда он нам о них рассказывает, всегда окрашены чем-то очень похожим на любовь.

Приглядитесь к удлиненностям в портретах Эль Греко, – осмелитесь ли вы утверждать, что работа не приносила ему радости?

Все лучшие образцы джаза откровенно кричат: джаз вечен, мы не верим в смерть.

Лучшие скульптуры так же откровенно повторяют: мы прекрасны, мы всегда прекрасны, мы вечно с вами…

Каждый из названных мною поэтов, прозаиков, художников сумел ухватить капельку этой ртути, жизни, заморозил ее навеки и, воспламенившись творческим пламенем, воскликнул: “Ну, не хорошо ли это?”

И это было хорошо.

Конечно, вы сейчас спросите, а какое отношение имеет сказанное мною к работе писателя в наши дни? А вот какое! Если вы пишете без увлеченности, без горения, без любви, вы только половина писателя. Это означает, что вы непрестанно оглядываетесь на коммерческий рынок или прислушиваетесь к мнению авангардистской элиты и поэтому не можете оставаться самим собой. Более того, вы сами себя не знаете. Потому что у писателя должно быть беспокойное сердце. Писателя должно лихорадить от волнения и восторга. А если этого нет, то пусть он лучше работает на воздухе – собирает персики или роет канавы. Бог свидетель, для здоровья эти занятия полезней…»

И далее. «Что вы больше всего на свете любите? Я говорю про вещи, маленькие или большие. Может, трамвай, или пару теннисных туфель? Давным-давно, когда мы были детьми, эти вещи были для нас поистине волшебными. Однажды я напечатал рассказ о том, как мальчик в последний раз едет в трамвае. Трамвай пахнет летними грозами и молниями, сиденья в нем точно поросли прохладным зеленым мхом, но он обречен, он должен уступить место более прозаическому, менее романтично пахнущему автобусу. Был еще у меня рассказ о мальчике, которому ужасно хочется иметь пару новых теннисных туфель, потому что в них он сможет прыгать через реки, дома и улицы, через кусты, тротуары и даже собак. Антилопы и газели, мчащиеся летом по африканскому вельду – вот что для него эти туфли. В них скрыта энергия бурных рек и гроз; они нужны ему непременно, больше всего на свете.

И вот вам мой рецепт, он совсем простой.

Что вам нужнее всего? Что вы любите и что ненавидите?

Придумайте кого-нибудь, кто всем сердцем чего-то хочет или не хочет. Пусть он, например, приготовится к бегу. А потом дайте ему старт. И мчитесь вслед за ним, не отставая ни на шаг. Вы и оглянуться не успеете, как ваш герой с его великой любовью или ненавистью домчит вас до конца рассказа. Пыл его страстей (а пыл есть не только в любви, но и в ненависти) воспламенит все вокруг и поднимет на тридцать градусов температуру вашей пишущей машинки…

Все эти советы я адресую в первую очередь писателям, которые уже овладели ремеслом, то есть вложили в себя достаточно грамматики и литературных знаний, чтобы потом на бегу не споткнуться. Но советы мои годятся и для начинающих, чьи первые шаги могут быть неверными просто из-за плохой техники. Страсть выручает нас во всех случаях. Сегодня во второй половине дня подожги дом, а завтра вылей холодную воду критики на еще тлеющие угли. Завтра будет время думать, кромсать, переписывать, но сегодня непременно взорвись, разлетись осколками во все стороны, распадись на мельчайшие частицы! Последующие шесть-семь ваших черновиков будут настоящей пыткой, так почему же не насладиться самым первым черновиком в надежде, что ваша радость отыщет в мире и других, зажжет их вашим пламенем?

И вовсе не обязательно, чтобы пламя было большое. Вполне достаточно будет небольшого огонька, такого, скажем, как у горящей свечи: тоски по волшебной машине, вроде последнего трамвая, или по волшебным зверькам, вроде пары теннисных туфель. Старайтесь находить для себя маленькие восторги, отыскивайте маленькие огорчения и придавайте форму тем и другим. Когда в последний раз читали вы книжку стихов или выбрали время для одного-двух эссе? Прочитали ли вы, например, хоть один номер “Гериатрии”, журнала Американского Гериатрического Общества, посвященного исследованию и клиническому изучению болезней и физиологических процессов у престарелых людей? Или читали вы журнал “Что нового”, издаваемый в северном Чикаго “Эбботовскими лабораториями”? В нем печатаются такие специальные статьи, как “Применение тубокурарина при кесаревом сечении” или “Воздействие фенурона на эпилепсию”, но одновременно – отдельные стихи Уильяма Карлоса Уильямса и Арчибальда Маклиша, рассказы Клифтона Фадимана и Лио Ростена, а иллюстрируют и оформляют журнал Джон Грот, Аарон Боурод, Уильям Шарп, Рассел Каулз.

Нелепо?

Может быть.

Но идеи валяются повсюду, как яблоки, упавшие с дерева и пропадающие в траве, когда нет путников, умеющих увидеть и ощутить всю окружающую нас красоту – благовоспитанную, приводящую в ужас или нелепую…»

Настоящей страстью в 80-х стало для Брэдбери телевидение.

«Люди спрашивают, где я беру мои идеи? Как это где? Да прямо здесь. Все окружающее меня – это и есть мой марсианский пейзаж. Где-то в этой комнате прячутся и африканская степь, и маленький иллинойский городок, в котором я вырос. Я никогда не буду голодать. Стоит мне оглянуться, и я сразу нахожу то, что ищу. Я – Рэй Брэдбери. И это всё – театр Рэя Брэдбери». – Такими словами начиналась каждая новая серия программы «Театр Рэя Брэдбери», открывшаяся 21 мая 1985 года на кабельном телевидении.

А задумана программа была годом раньше, когда Ларри Вилкокс (Larry Wilcox) и его деловой партнер Марк Массари (Mark Massari) попытались уговорить писателя начать с ними некий новый сериал, полностью основанный на его рассказах.

Рэй отказался, но Вилкокс и Массари не отставали.

Они приглашали Брэдбери в рестораны, они тайком встречались с Мэгги, звонили ей, уговаривая повлиять на мужа.

В конце концов, Брэдбери подписал контракт.

Упираясь, он, конечно, немного лукавил. В душе он давно мечтал о такой вот ситуации: он и единственный сценарист, и единственный продюсер, и все серии – исключительно его серии! И вот – получил в свое пользование офис на Беверли Хиллз – «лабораторию воображения». Этот офис находился в здании, носившем название Брэдбери билдинг (Bradbury balding), правда, к Рэю это не имело никакого отношения, потому что Брэдбери билдинг построили еще в XIX веке. Он был известен своим громадным холлом и множеством загадочных металлических лестниц.

Первые серии «Театра Рэя Брэдбери» снимал канал «Home Box Office», но финансирование скоро закончилось и права на сериал перешли к Мартину Лидсу (Martin Leeds) из Канады – компания «Атлантик Фильм» (Atlantic Films), а затем к каналу USA Network. Они правильно поняли суть работы, не случайно в первый же сезон серии «Театра Рэя Брэдбери» шесть раз номинировались на Cable Ace Aword – высшую премию кабельного телевидения. И трижды эту премию получали.

Одна из серий была посвящена съемкам «Моби Дика».

Среди приглашенных звезд блистали Вильям Шатнер (William Shatner), Лесли Нильсен (Leslie Nielsen), Джефф Голдблюм (Jeff Goldblum), Питер О’Туул (Peter Seamus Lorcan O'Toole). Рэй, наконец, отомстил Джону Хьюстону за все свои ирландские унижения.

«В Ирландии мы провели с Джоном немало вечеров, – вспоминал Брэдбери в предисловии к сборнику рассказов, выпущенному им в 2003 году3, – сидя у камина и попивая ирландское виски, которое я не любил, но должен был пить, потому что его любил Хьюстон. Иногда Джон закрывал глаза и подолгу вслушивался в вой ветра за окнами, потом открывал глаза и, тыкая в меня пальцем, кричал, что это там пришли плакальщицы и привидения, это они так воют на сырой темной улице, – иди, посмотри! Он делал это так часто, что придуманные им плакальщицы и привидения стали пугать меня…»

Теперь уже сам Рэй Брэдбери снял «Плач баньши» – (banshee –женщина из Ши, персонаж ирландского фольклора, – Г. П.) – об ужасной женщине, которая, согласно ирландским поверьям, часто появляется возле дома обречённого на смерть человека и своим плачем и рыданиями оповещает, что час кончины несчастного близок. В снятой Брэдбери серии такая плакальщица объявляла некоему Дугласу – (понятно, Рэю Дугласу Брэдбери), что ей нужен не он, а некий режиссер Джон Хумтон – (понятно, Джон Хьюстон).

«Пора с ним разобраться».

В 1990 году вышла в свет новая повесть Рэя Брэдбери – «Кладбище для безумцев» («A Graveyard for Lunatics»).

В непременном посвящении указывалось:

«С любовью к живущим –

Сиду Стебелу, который показал мне, как решить мои собственные загадки;

Александре, моей дочери, которая всегда прибирала за нами.

И ушедшим:

Федерико Феллини,

Рубену Мамуляну,

Джорджу Кьюкору,

Джону Хьюстону,

Биллу Сколлу,

Фрицу Лангу,

Джеймсу Вонгу Хауи

и Джорджу Бернсу, который сказал мне, что я писатель, когда мне было еще только четырнадцать.

И еще Рэю Харрихаузену, по вполне понятным причинам».

«Жили-были два города – внутри города: один светлый, другой темный…»

Так начинается повесть «Кладбище для безумцев», в которой аллюзии из реальной жизни писателя, как это ни странно, нередко перемежаются с некоей вычурной фантазией, идущей иногда, несомненно, от неистребимых интонаций палп-литературы.

«Один город – в непрестанном движении, другой – неподвижен. Один – теплый, наполненный изменчивыми огнями, другой – холодный, застывший под тяжестью камней. Когда по вечерам над “Максимус филмз”, городом живых, заходило солнце, он сразу становился похожим на расположенное напротив него кладбище “Грин-Глейдс” – город мертвых. Гасли огни, все замирало, и ветер, овевавший угловатые здания киностудии, становился холоднее, казалось, невероятная грусть проносилась по сумеречным улицам – от ворот города живых к высокой кирпичной стене, разделявшей два города внутри города. Внезапно улицы наполнялись чем-то таким, что можно назвать не иначе как припоминанием. Ибо, когда люди уходят, остаются лишь архитектурные постройки, населенные призраками невероятных событий…»

Да, “Максимус филмз” оказывается самым безумным городом мира.

Мало что настоящего здесь могло произойти и в то же время происходило всё!

Здесь убивали десятки тысяч людей, а потом они вскакивали, смеясь, и спокойно отправлялись по домам. Здесь поджигались целые кварталы, но никогда не сгорали по-настоящему. Здесь отчаянно выли патрульные машины, их заносило на поворотах, полицейские начинали неистовую стрельбу, а потом спокойно снимали свою синюю униформу, смывали кольдкремом макияж и возвращались в какой-нибудь придорожный отель. Здесь бродили даже динозавры: вот пятидесятифутовые они страшно надвигаются на полураздетых дев, визжащих в унисон. Отсюда отправлялись воины в различные походы, чтобы в конце пути (чуть дальше по улице) сложить свои доспехи и копья в костюмерной “Вестерн костьюм компани”. Здесь рубил непокорные головы своих поданных Генрих VIII. Отсюда Дракула отправлялся бродить по свету. А с каменных башен правоверных мусульман призывали каждый день к вечерней молитве, и из ворот с шелестом выезжали лимузины, в которых сидели безликие властителны.

Все это происходило каждый день наяву, и тем охотнее верилось, что с заходом солнца снова проснутся старые призраки, теплый город остынет и станет похожим на дорожки по ту сторону стены, окруженные мраморными плитами. «К полуночи, погрузившись в странный покой, рожденный холодом, ветром и далекими отзвуками церковных колоколов, два города становились одним. И ночной сторож был единственным живым существом, бродившим от Индии до Франции, от канзасских прерий до нью-йоркских домов из песчаника, от Пикадилли до Пьяцца-ди-Спанья, за каких-то двадцать минут проделывая немыслимые двадцать тысяч миль. А его двойник за стеной проводил свою рабочую ночь, бродя среди памятников, выхватывая фонарем из темноты всевозможных арктических ангелов, читая, как титры, имена на надгробиях, и садился полуночничать с останками кого-нибудь из “Кистонских полицейских”. В четыре утра сторожа засыпают, и оба города, бережно свернутые, ждут, когда солнце взойдет над засохшими цветами и стертыми надгробиями…»

«Выхватывая фонарем из темноты всевозможных арктических ангелов, читая, как титры, имена на надгробиях…» – вот как теперь писал Рэй Брэдбери.

«В кабинете меня ожидало приглашение стать безмозглым тупицей.

Нет, оно не было выгравировано на мраморной плите, а всего лишь аккуратно напечатано на хорошей почтовой бумаге, но, прочтя его, я сполз в кресло, лицо мое покрылось холодной испариной, рука порывалась схватить, скомкать и выбросить подальше этот листок.

“Хэллоуин. Сегодня в полночь. У дальней стены, в середине.

P.S. Вас ждет потрясающее открытие. Материал для бестселлера или отличного сценария. Не пропустите!”»

И дальше уже только своё, личное.

Ведь, как мы уже говорили, даже рассказ из жизни рыб, следуя принципу Федерико Феллини, Рэй Брэдбери сделал бы автобиографическим.

«Вообще-то я совсем не храбрец. Я не вожу машину. Не летаю самолетами. До двадцати пяти лет боялся женщин. Ненавижу высоту и Эмпайр-стейт-билдинг для меня – сущий кошмар. Пугаюсь лифтов. Эскалаторы вызывают у меня тревогу. Я разборчив в еде. Первый раз я попробовал настоящий стейк лишь в двадцать четыре года, а все детство провел на гамбургерах, бутербродах с ветчиной и пикулями, яйцах и томатном супе…»

И все-таки в полночь герой отправился на кладбище…

«Театр Рэя Брэдбери» дожил до 1992 года.

Было снято 65 серий, – все их написал сам Брэдбери.

Программа тридцать один раз номинировалась на Cable Ace Aword, и двенадцать раз получала эту престижную премию. О «Театре Рэя Брэдбери» опять за говорили по всей стране, потому что можно было просто включить телевизор и пережить кучу невиданных приключений, и потом уже ждать повтора или бежать за книгой в библиотеку или в книжный магазин.

Работая над сериалом, Брэдбери побывал во многих штатах США, а так же – в Канаде, в Новой Зеландии, во Франции. У него будто прибавилось сил. Он любил популярность, она действовала на него бодряще. Он всегда страстно желал быть узнаваемым (вспомним огорчение писателя, когда его при первой встрече не узнал Федерико Феллини). Представления людей со стороны влияют на твое собственное отношение к жизни, в том числе на манеру вести себя, выглядеть, говорить.

Рэй и Мэгги теперь часто бывали в Париже, им нравился этот город.

Ночью, в отеле, когда Мэгги спала, Рэй Брэдбери подолгу стоял у окна, разглядывая смутные огни над площадью. Наверное, он не раз там вдумывался в странную тайну чудесного превращения стеснительного мальчика из провинциального городка Уокиган в знаменитого писателя, одиноко любующегося ночным Парижем. Он остро ощущал незримое братство великих. Теперь он был с ними, среди них. Эдгар По и Томас Вулф, Эрнест Хемингуэй и Джон Стейнбек, Эдгар Райс Берроуз и Уильям Фолкнер, Скотт Фитцджеральд и Шервуд Андерсон…

Мы – состоялись!

И всё текло, как и следовало.

Точнее, как получалось – по высшей воле.

Мэгги преподавала французский в Южном университете, штат Калифорния.

Старшая дочь Сусанна развелась с первым мужем и жила с Томми Нисоном (Tommy Nison) – руководителем модной рок-группы.

Рамона вышла замуж за архитектора Эндрю Хэндлемана (Andrew Handleman).

Мужем Беттины стал прекрасный художник и дизайнер Гарри Карапетян (Gary Carаpеtian), с которым, кстати, Беттина впервые встретилась на Хэллоуине.

Брэдбери обожал шумные праздничные посиделки, и сам не раз ходил с детьми от дома к дому по всей своей улице, требуя от соседей праздничной дани. Мэгги не осуждала детскую страсть мужа, но сама с годами становилась все более ироничной, бессмысленный энтузиазм ее раздражал. Книги, французский кофе, хорошие сигареты, общество четырех котов…

Известность писателя росла.

В 1992 году в США впервые была вручена «Награда имени Брэдбери» («Ray Bradbury Award») – специальный приз Ассоциации американских писателей за лучший киносценарий в жанре научной фантастики и фэнтези. Первым лауреатом стал Джеймс Фрэнсис Камерон (James Francis Cameron) – за сценарий к фильму «Терминатор-2».

«У вас больше международных и национальных наград, чем у кого бы то ни было из ныне живущих американских писателей. Что для вас – прижизненная слава и награды?»

«Настоящая награда – совсем в другом, – ответил журналисту Рэй Брэдбери. – Два года назад я был в мэрии Лос-Анжелеса. Мэр произнес речь в мою честь, вручил мне какую-то награду, публика хлопала. Но вот когда меня в моём кресле повезли к выходу, какой-то юноша схватил меня за рукав и выдохнул в лицо: «Вы изменили мою жизнь». Вот это больше, чем слава, понимаете? И если говорить откровенно, я по призванию – учитель. Не писатель-фантаст, и не выдумщик историй про ракеты и планеты, а именно учитель. Я учу любить…»

«Любовь – это все?»

«Всё. Даже ваше присутствие здесь – акт любви. И я отвечаю на вашу любовь, объясняю, каково для меня значение страсти. Ведь просто одним умом жизнь не постигнешь, ум порой принимает неверные решения. Я вот хожу на всякие приёмы в Голливуд, вижусь со знаменитыми режиссёрами и продюсерами. И по возвращении спрашиваю у своего желудка: «Ну, как?». И бывает, что желудок недовольно отвечает: «эээээ»… Надо избегать решений холодного разума, поступать по страсти… Как-то мне предложили написать сценарий для телесериала. Они ходили вокруг меня несколько лет, предлагали деньги, обещали то да сё. Но я смотрел в их лица и понимал, что, кажется, не доверяю им. У продюсера были такие мелкие острые зубы, прямо как у барракуды. Дай ему волю, он съел бы меня заживо. В конце концов, я сказал ему: «Не буду с вами работать». А другой продюсер пришёл ко мне и сказал: «Я сниму сериал так, как вы сами этого захотите». Я спросил: «Вы что же, позволите написать то, что хочу? Все шестьдесят серий? И пустите меня на площадку со всеми моими советами?» Целый год мы регулярно встречались, обедали, я смотрел его картины, и, наконец, сказал: «Согласен». Но заметьте, на это ушел год. Целый год. Я не был уверен в продюсере, ведь интуиция порой тоже даёт промашку. Но время всё прояснило, и сериал вышел удачный».

«А что, собственно, выяснилось за этот год?»

«А он вдруг заговорил, как вы. Вы ведь вот только что тут упомянули рассказ, про который обычно никто не вспоминает – историю мисс Элен Лумис и репортера Билла Форрестера. Значит, мы с вами говорим на одном языке. Потому что вы упомянули сюжет, который я люблю. И если вы когда-нибудь придёте и скажете: «Мистер Брэдбери, есть у вас один рассказ, который я люблю, – разрешите мне снять фильм по нему», я, скорее всего, отвечу: «У вас, кажется, может получиться. Отправляйтесь на съёмки».4

В том же 1992 году в издательстве 1969 года в издательстве Альфреда А. Кнопфа вышла книга Рэя Брэдбери «Зеленые тени, белый кит» («Green Shadows, White Whale»). Рэй тай и не смог простить обиды, причиненные ему Джоном Хьюстоном.

Он вновь и вновь возвращался к печальному году, проведенному им и Мэгги в Ирландии.

Многое в этой холодной стране казалось ему необыкновенным, волшебным, а многое – по настоящему пугало.

Ну, вот зачем, например, гонять на велосипеде во весь опор, при этом выключив фары, да еще хорошенько глотнув местного виски? – («Страшная авария в понедельник на той неделе»). Или зачем в такой ужасной дыре как городишке Голуэй под ледяным дождем бегать в поисках развлечений в паб Гибера Финна, зная, что твой спутник (режиссера) непременно попадет в дурную историю? – («Дикий разврат в городишке Голуэй»). Зачем безответственно играть с огнем в самый разгар Великого Пасхального мятежа? – («Ужасный большой пожар в усадьбе»). Какой смысл подавать в Дублине милостыню? («Нищий с моста О'Коннелла»). А если старого лорда Килготтена убила молния, надо ли выполнять высказанное им до того желание – отправиться в могилу с огромным запасом превосходного вина, которое он бочками скупал в течение многих лет? – («За хозяина глоток да глоток на посошок!»)

Брэдбери вспоминал каждую деталь, каждого человека, с которым сводила его судьба. Вспоминал ирландцев – пьющих и непьющих (чаще все-таки пьющих); баньши-плакальщицу, являвшуюся к нему то в образе мерзкой старухи, то в образе девушки, которую ты когда-то обманул; старый отель «Ройял Иберниен», в котором всегда жди какого-нибудь подвоха; кинотеатр, из которого перед началом фильма все ирландцы вставали и дружно выходили из зала – на то время, пока исполнялся английский гимн.

И все такое прочее, как говорил в таких случаях Уильям Сароян, весьма уважаемый Рэем Брэдбери.

Толчком для создания книги «Зеленые тени, Белый кит» послужили появившиеся в печати записки знаменитой актрисы Кэтрин Хэпберн (Katherine Hepburn)5, тоже когда-то работавшей с Джоном Хьюстоном.

«Иногда я чувствовала себя сходящей с ума».

Не случайно жена сценариста Петера Вертела предупреждала когда-то Брэдбери: «Не ездите в Ирландию, этот ваш Джон Хьюстон – настоящий сукин сын!»

Кэтрин Хэпберн тоже убедилась в том, что Хьюстон – сукин сын.

Она, правда, сколько могла, оставалась в рамках приличий. А вот Рэй разделался с Джоном Хьюстоном просто и жестко. Даже обложку придумал специальную: писатель стоит над убитым китом (читай, Джоном Хьюстоном) и сжимает в руке вместо гарпуна – перо, со стекающей по нему кровью.

Брэдбери вообще становился более резким.

К тому же, он стал довольно часто прикладываться к бутылке.

В интервью журналу «Плейбой» писатель без всяких экивоков называл американскую политкорректность «дерьмом собачьим». О женщинах высказывался с долей юмора, но тоже сурово. «Больше никакого секса с ними!». А мужчин называл просто чудаками. «Послушайте, – говорил он, – да все мужчины на свете являются именно чудаками, а молодые – так те вовсе психи». Компьютеры, так прочно вошедшие в жизнь, казались ему опасными игрушки. Это не бомба, конечно, но хорошо ли мы представляем возможных последствия наших изобретений? «Просто мы любим игрушки, да? У меня, например, их сотни. – (Игрушек, конечно, а не компьютеров, – Г. П.). – Так вот, на мой взгляд, все эти компьютеры – самые, что ни на есть привередливые игрушки, вокруг которых мы носимся, чтобы чувствовать себя творцами».

«Но компьютеры, эти, как вы говорите, самые, что ни на есть привередливые безделушки, ведь они и есть – ключ к будущему, разве не так?»

«Безделушка – ключ к будущему? – возмущался Брэдбери, – Чушь собачья! Я вам прямо говорю: держитесь от компьютеров подальше. Интернет позволяет вам трепаться с людьми всего мира, но зачем терять на это бесценное время? Билл Гейтс нас всех дурачит. Это же чистое надувательство!»

«Почему вы считаете это чистым надувательством?»

«Да потому что компьютер не дает нам ничего нового. Купив эту штуку, мы должны купить еще с десяток сопутствующих вещей. А это всё – сотни и сотни долларов, которые вытягивают из каждого попавшего на крючок. Молодые и старые психи, обожающие игрушки».

Наконец, Брэдбери откровенно ответил на вопрос, верит ли он в Бога.

«Я одновременно верю и в Бога, и в теорию Чарльза Дарвина. И то и другое довольно загадочно. Возьмите Вселенную: она была и будет всегда, что в принципе невозможно. Нет ей ни края, ни конца, что тоже выглядит подозрительно. Разве нет? Факт, что солнце дало жизнь планетам, потом планеты остыли, пошел дождь – и мы рыбами выползли на сушу из Мирового океана, обрели руки, ноги, и стали ходить и бегать, а не ползать. Но как это однажды неживое решило вдруг стать живым? В чем тут дело? Вы только вдумайтесь в это!»6

В честь писателя назвали парк в родном Уокигане.

Газета «Los Angeles Times» писала о нем, как о гиганте.

«Washington Post» утверждала, что невозможно представить двадцатый век без книг Рэя Брэдбери.

Когда-то юный Рэй завидовал славе Лаймена Баума, Эдгара По, Эдгара Берроуза, а теперь он делил с ними единое культурное пространство – критики, вспоминая книги Джона Стейнбека, или Олдоса Хаксли, или Томаса Вулфа, непременно вспоминали книги Рэя Брэдбери.

Но в глубине души он оставался ребенком.

Сэм Уэллер запомнил случай, подтверждающий это.

Как-то писатель шел мимо большого магазина игрушек.

На витринах и на полках магазина красовались разнообразные машины, шары, доисторические твари. Брэдбери с детства обожал такие безделушки, они и сейчас заполняли его кабинет, теснились на рабочем столе. Увидев нескольких мальчишек, пытавшихся заглянуть в магазин через толстые стекла витрин, он предложил: «Идемте со мной. Входите вовнутрь». В детстве он непременно воспользовался бы такой возможностью, но мальчишки отбежали в сторону, остался только один, самый, видимо, упертый. «Заходи, заходи в магазин», – повторил Брэдбери. Мальчик явно колебался. Приятели его, отбежав в сторону, дружно и презрительно кричали: «Не ходи туда. Идем с нами, там же всё – для маленьких детишек!»

Эти слова больно резнули по сердцу Брэдбери.

Ты растешь, подумал он, а мир постепенно становится чужим.

В 90-е годы отношения Рэя Брэдбери с издательством Кнопфа разладились.

Редактор Боб Готлиб перешел в редакцию еженедельника «Нью-Йоркер» («The New Yorker»), а Нэнси Николс, работавшая непосредственно с рукописями Рэя Брэдбери, – в издательство «Simon and Schuster». Кнопф теперь выпускал книги Брэдбери исключительно в мягких обложках. Это, конечно, давало большие тиражи, приносило прибыль, но Рэй Брэдбери не хотел, чтобы его забыли респектабельные читатели. Рукопись сказок «Ахмед и забвение машин» вообще почти год пролежала в издательстве без движения. Возмущенный Дон Конгдон связался с Лу Аронисом (Lou Aronice), возглавлявшим издательство «Avon Books».

Рэй не без некоторых колебаний подписал контракт с «Avon Books».

Но через пару лет сам признал издательство Лу Арониса, пожалуй, лучшим.

В 1996 году именно в «Avon Books» вышла книга рассказов Брэдбери – «Быстрее, чем глаз» («Quicker Than the Eue»), составленная по уже ставшей привычной для писателя схеме: часть новых, частью старых вещей.

Там же, в «Avon Books», вышел сборник «Вождение вслепую» («Driving Blind»).

Брэдбери добился своего – ни один рецензент больше не называл его бульварным литератором. Он изменился, он встал над прошлым. В сущности, он выиграл у своего собственного прошлого. Критики отмечали насыщенность его диалогов, и это было верно, потому что он отошел от привычки «палп-тружеников» писать одни только приключения; к тому же, диалоги Брэдбери всегда были живые, он не боялся устной речи, всех этих вульгаризмов, он включал в диалоги своих героев все эти новые уличные выражения, которые многих отпугивают. По этому поводу Мэгги как-то заметила, что многие писатели, достигнув пика в шестьдесят лет, не выдерживают тягот напряжения и возраста, и у них начинается явный спад. «А вот Рэй с возрастом пишет все лучше и лучше».7

Как и раньше, Брэдбери писал каждый день.

Он старался чаще отдыхать, но у него не всегда это получалось.

Несколько раз в неделю он ездил в свой второй (новый) дом в Пальм-Спрингс, это было недалеко, всего часа два езды от Лос-Анджелеса. Там удобный кабинет, ванная, даже бассейн. Здесь, не отвлекаясь на ворчание Мэгги, он мог удобно разместить все свои скопленные за десятилетия богатства – старые книги, афиши, приглашения, рисунки, какие-то комиксы («никому не нужный хлам» – по словам Мэгги), от которых он был не в силах отказаться. На стенах – рисунки старого друга Джозефа Маньяни, множество семейных фотографий, стол и полки завалены старыми письмами, гранками, полученными из журналов, потрепанными игрушками. На стене, среди наклеенных на обои старых рисунков и фотографий, среди всяких почетных дипломов и прочей (на взгляд Мэгги) «чепухи», как самая большая ценность висел небольшой конверт, в котором хранилась чудесная прядь волос Рамоны, – она еще девочкой подарила эту прядь отцу. «Дэд, – (так она его называла, – Г. П.) – я знаю, что ты любишь собирать всякие вещи. Ну так вот тебе прядь моих волос. Мона».

Рэю нравилось, что в основном он бывал в этом доме один.

К сожалению, как раз к этому времени он стал пить больше, чем обычно.

Он и раньше вполне мог поддержать компанию, но теперь прикладывался к бутылке один. К тому же он всегда любил плотно поесть и начал выглядеть, пожалуй, тяжеловатым.

В конце концов, это привело к инсульту.

4 ноября 1999 года Рэй уехал в Пальм-Спрингс на своем лимузине, за рулем которого находился давно работавший в семье Брэдбери водитель Патрик Кашурка (Patrick Kachurka). К Патрику, несмотря на более, чем пятидесятилетний его возраст, Рэй всегда относился снисходительно, даже по-отечески, чуть ли не как к мальчишке. Патрик отвез писателя и вернулся в Лос-Анджелес, а Брэдбери сел за письменный стол. Он пытался работать, но у него неприятно немели пальцы. В это время позвонила Мэгги, ей показалась странной некоторая прерывистость его речи. Встревоженная, она связалась с младшей дочерью, которая давно уже, с 1988 года, была самой верной помощницей отца. Сана позвонила отцу из дома в Финиксе, где она жила, и ей голос отца тоже показался странным.

Тогда Мэгги снова отправила к мужу в Пальм-Спрингс Патрика.

Патрик знал Рэя, наверное, лучше всех, – он работал у него почти десять лет. Увидев писателя, он сразу понял, что у него удар, но Брэдбери категорически отказывался ехать в госпиталь. «Только домой! – твердил он. – Иначе я убью тебя».

«Ладно, можешь меня убить», – согласился Патрик и увез его в госпиталь.

Целый месяц Рэй Брэдбери провел на лечении в госпитале Санта Моники. Он даже вернул себе способность работать, но до конца жизни один его глаз ничего не видел, ухо не слышало, и передвигаться отныне он мог только в коляске.

К счастью, мозг не был поврежден.

Невозможно стучать на любимой пишущей машинке? Ничего страшного!

Теперь он диктовал свои новые рассказы по телефону Сане – любимой дочери.

Журнал «Playboy»:

«Научную фантастику читают в основном дети и мужчины; почему женщины интересуются фантастикой не в пример реже?»

Рэй Брэдбери:

«Что бы там ни говорили борцы за права женщин, на земле сосуществуют две очень непохожих друг на друга разновидности человека – женская и мужская. Мужчин привлекают игрушки и наука, потому что их единственное предназначение – произвести потомство, значит, в перерывах нужно и можно убивать время. Мужчинам постоянно приходится искать для себя все новые и новые занятия – от спорта до мировых войн. В мужчинах, помимо воспроизводства потомства, не заложено никаких других центров мироздания, а вот женщины способны создавать свою собственную вселенную (детей), растить ее, вскармливать, пестовать. Мужчины для того и читают научную фантастику, чтобы понять, к какому миру надо стремиться, а женщинам это не надо – они сами создают будущее».

И еще из интервью журналу «Playboy»:

«Если мы станем прислушиваться только к голосу разума, то у нас никогда не будет никакой любви. У нас никогда не будет никаких друзей. Мы никогда не займемся никаким бизнесом, потому что постоянно будем думать: “Это сложно. Это слишком сложно и даже опасно”. И никогда не обнимем никакую женщину, потому что будем помнить, что настоящая любовь почти всегда причиняет боль. Но если честно, то я вам скажу так: “Всё это чепуха! Вы ничего не должны упускать! Жизнь – это всегда риск. Большой риск. Поэтому прыгайте с утеса, не страшитесь высоты, отращивайте крылья!”

Но время, время.

Неудержимое время.

16 марта 2001 года умерла тетя Нева.

Она всегда поддерживала племянника. Она с детства остро чувствовала в Рэе нечто необычное, чувствительность и неловкость мальчика никогда не отталкивали тетю Неву. В повести «Из праха восставшие» («From the Dust Returned»), опубликованной в 2001 году, Брэдбери воздал всей семье, вспомнил всех родственников – вечный чудесный круг, из которого никогда, в сущности, не выходил, да и не хотел выходить. Первые главы этой повести, собственно, отдельные рассказы, были написаны им еще в 40-х годах, а закончил Брэдбери книгу буквально в канун миллениума.

Семья Эллиот, героев романа, состояла из существ весьма причудливых.

Это, конечно, не Хогбены Генри Каттнера, но и отнюдь не банальные обыватели.

Десятилетний Тимоти – центр необыкновенной семьи. Он не может как, скажем, Сеси – семнадцатилетняя волшебница, посылать свое сознание в любую точку мира и внедряться там в любое живое существо, но зато умеет тщательно записывать всё происходящее, ведь писательство – это и есть прекраснейшая возможность корректировать мир, его законы.

Другие герои романа ничуть не проще Тимоти или семнадцатилетней волшебницы.

Это Тысячу-Раз-Пра-Прабабушка по прозвищу Нэф – мумия дочери египетского фараона, ей уже четыре тысячи лет; не живая и не мертвая она прозябает на Высоком Чердаке. Это Нильский Пращур – старейший член Семьи, муж Тысячу-Раз-Пра-Прабабушки. И Отец – глава Семьи, вампир. Мать, не нуждающаяся ни в дневном, ни в ночном сне. Дядюшка Эйнар, человек с огромными перепончатыми крыльями. Призрачный пассажир – вестник грядущих опасностей, Минерва Холлидэй – пожилая ирландка (как обойтись без ирландцев после тесного общения с Джоном Хьюстоном!). И Анжелина Маргарита – девушка, не стареющая, напротив, молодеющая с возрастом. Она так и будет молодеть, молодеть и молодеть, пока однажды не уйдет из материнского чрева в вечность; после этого только слухи будут долетать до Семьи о ее другом, нездешнем существовании. Это и Ануба – мумия кошки, когда-то жившей в Египте, и Арах – темный паук, друг Тимоти, а так же Питер, Уильям, Джек и Филипп – милые кузены, сгоревшие однажды во время ужасного пожара. К счастью, у Рэя Брэдбери никто не может исчезнуть (в своих повестях и рассказах, как и в жизни, он никогда ничего не выбрасывал), – волшебница Сеси переместила души кузенов в голову Нильского Прадедушки, вот там они теперь и живут – в рваных обрывках древних-древних воспоминаний…

«Трудно ли придумывать таких героев, такие сюжеты?»

«Нет, нет, я не обременяю себя, – ответил Рэй Брэдбери в интервью для сайта BookSense.com. – Всю работу делает моё подсознание. А я об этих вещах и не думаю – они происходят сами собой. Время идёт, иногда повесть заканчиваешь быстро – через неделю или месяц, иногда за два или за три года, ну а на повесть “Из праха восставшие” мне понадобилось почти пятьдесят пять лет».

«Нет ли соблазна – продолжить эту повесть?»

«Никогда не знаешь причин, по которым что-то делаешь, но думаю, что людям нравится моё творчество как раз потому, что оно очень честное, очень интуитивное, очень прозрачное. Я не знаю, как всё это приходит. Не то чтобы мне когда-нибудь снились сюжеты, но бывает так, что ты проснулся, и вдруг странные вещи приходят в голову. Надо не упустить момент и записать мысли».

«Почему “Из праха восставшие” это повесть, а не сборник рассказов?»

«Да потому, что все мои так называемые повести, это не повести вовсе. “Марсианские хроники“” выглядят как повесть, но и это не так. На самом деле – это рассказы, именно рассказы, которые я написал, не осознавая, что они могут иметь какое-то отношение друг к другу. Точно так обстояло дело с книгой “Вино из одуванчиков”, и с книгой “Зелёные тени, белый кит”. Часто получается так, что я начинаю серию рассказов, а получается повесть».

«На обложке повести “Из праха восставшие” помещен замечательный рисунок художника Чарльза Адамса, сделанный им для рассказа “Возвращение”, когда-то напечатанного Вами в журнале “Мадемуазель”. У Вас в голове был уже образ замка, – до того, как Вы увидели рисунок Адамса?»

«Нет, не было. Никакого образа не было, это Адамс меня вдохновил. У нас с ним похожее воображение. Мне было двадцать шесть лет, когда я встретил его в Нью-Йорке, и он только что закончил этот рисунок для рассказа. Я сразу почувствовал, что он – моя кровная душа. Мы даже начали планировать совместную книгу. Я собирался написать рассказы, а он – сделать иллюстрации. Но время шло, мы никак не могли найти издателя, поэтому Чарльз пошёл своей дорогой и создал известную «Семейку Адамсов», а я – свою Семью, не такую смешную, правда…»

«Вы довольны этой своей повестью?»

«Иногда поздно ночью, если не могу уснуть, я спускаюсь вниз, беру одну из своих книг, открываю и начинаю читать. И часто говорю себе: “Боже, это что же такое я написал!” И чувствую себя счастливым. Наверное, все мы рождаемся для того, чтобы стать самими собой, и у каждого в жизни главная задача – выяснить, кто мы такие, чёрт побери, и почему не знаем этого сразу? Вот и приходится в течение неопределенного времени экспериментировать».

Когда 11 сентября 2001 года угнанные террористами «Боинги» врезались в башни Всемирного Торгового Центра (World Trade Center), Рэй Брэдбери и Мэгги сидели у телевизора.

Чудовищное облако дыма, пыли, обломков заволокло Манхэттен.

Никто не знал в те первые часы, что собственно происходит в Нью-Йорке.

Автору этой книги приходилось бывать на Южной башне ВТЦ, я помню невероятную смутно-коричневую, тающую панораму огромного города, размытую даль, островки небоскребов. И вот в одно из этих сгущений, в один из островков этих созданных архитекторами рукотворных туманностей в южной части Манхэттена и вырулили два из четырех самолетов, захваченных в тот день террористами «Аль-Каиды». Рейс 11 American Airlines врезался северную башню ВТЦ, а рейс 175 United Airlines – в южную. Еще один самолет – рейс 77 American Airlines – был направлен террористами в здание Пентагона, а вот команда и пассажиры рейса 93 United Airlines пытались перехватить управление у террористов, но не смогли и погибли в поле около города Шенксвилл в штате Пенсильвания.

Потрясенные Рэй и Мэгги смотрели на дым и пыль, заволокшие Манхэттен.

Жертвами терактов стали почти три тысячи человек (не считая 19 террористов): 246 пассажиров и членов экипажей самолётов, 2606 человек – в Нью-Йорке, в зданиях ВТЦ и на земле, 125 – в здании Пентагона. Погибли граждане США, и ещё почти сотни государств, в том числе 96 граждан и выходцев из стран бывшего СССР. В южной башне ВТЦ погибли, как минимум, 600 человек, некоторые предпочитали выпрыгивать из окон (это видели в прямом репортаже Мэгги и Рэй) – уж лучше сразу разбиться, чем задыхаться в едком дыму. Кроме двух уничтоженных 110-этажных башен, были серьёзно повреждены или уничтожены здания 4, 5, 6, 7 ВТЦ, отель «Marriot World Trade Center» и православная греческая Церковь Святого Николая. Здание «Deutsche Bank», находящееся на другой стороне Liberty Street, получило такие повреждения, что его пришлось снести. Погибли важные архивы многих организаций, сгорели в огне бесценный гобелен Хуана Миро8, шедевры Огюста Родена9 и Александра Колдера10, а также сорок с лишним тысяч негативов фотографий Джона Ф. Кеннеди. Среди других потерь – крупноформатная скульптура из дерева американской художницы российского происхождения Луизы Невельсон11, монументальные работы Ханта Слонема12 и Роя Лихтенштейна13 и многих других известных художников.

Мир был потрясен. Французская газета «Монд» выразила общие чувства многих людей мира: «Сегодня мы все – американцы». А Брэдбери, не скрывая слез, сказал Мэгги: «Этому теперь не будет конца…»

И, к сожалению, он не ошибся.

Начинался век, в котором сантименты уже не признавались.

В 2002 году Рэй Брэдбери он выпустил детектив «Давайте все убьем Констанцию» («Let's All Kill Constance») – продолжение уже изданных ранее повестей «Смерть – дело одинокое» и «Кладбище для безумцев».

«Посвящается с любовью моей дочери Александре, – без ее помощи третье тысячелетие, наверное, никогда бы не наступило; а также с благодарностью и любовью – Сиду Стибелу».

Начиналась повесть Брэдбери фразой из романа Э. Булвера-Литтона «Пол Клиффорд»: «Ночь была темная, грозовая». (Не правда ли, напоминает И. С. Тургенева – «Воздух был чист и прозрачен»?) Этой своей темной грозовой тьмой ночь накрывала городок Венис – пригород Лос-Анджелеса.

Сюжет повести построен по известным классическим схемам, но Брэдбери любил переиначивать любые, казалось бы, устоявшиеся сюжеты.

Кинозвезда Констанция Раттиган получает по почте старый телефонный справочник и записную книжку, в которой много фамилий знакомых и незнакомых людей отмечены почему-то черными надгробными крестиками. Опасность велика, опасность явно угрожает самой Констанции, – вот она-то со всей женской хитроумностью и начинает дело своего спасения.

Повесть Брэдбери – очень американская.

И в то же время, как всегда, – очень личная.

«Отец Раттиган спросил:

– А как она выглядит?

– Как сирена, что заманивает в пучину обреченных мореходов.

– А вы, конечно, всего лишь несчастный обреченный на гибель мореход?

– Ну что вы, нет! Я всего лишь человек, который пишет о жителях Марса, отче…»

За повестью «Давайте все убьем Констанцию» последовали:

книга стихов – «Они не видели звезд» («They Have Not Seen The Stars») (2001),

еще одна книга стихов – «Жизнь невидимки» (I Live by the Invisible) (2002),

сборник «Сто лучших рассказов» («Bradbury Stories: 100 of His Most Celebrated Tales»), вышедший в 2003 году…

Этот ужасный, ужасный, ужасный 2003 год начался с трагедии шаттла «Колумбия».

После шестнадцати суток пребывания в космосе американские астронавты возвращались на Землю. В экипаж входили: командир Рик Хасбэнд (Rick D. Husband), пилот Уильям МакКул (William C. McCool), бортинженер Майкл Андерсон (Michael P. Anderson), научные специалисты Лорел Кларк (Laurel B. Clark), Дэвид Браун (David M. Brown), Калпана Чаула (Kalpana Chawla), и первый израильский космонавт Илан Рамон (Ilan Ramon).

Утром 1 февраля НАСА потеряла связь с кораблём.

Вместо привычной посадки американцы увидели дымные, летящие с неба металлические обломки, совсем как в рассказе Рэя Брэдбери «Калейдоскоп», только загадывать желания никто не торопился…

Потом болела Александра, неважно чувствовал себя сам Рэй.

Но самое главное, самое страшное для Рэя – 24 ноября 2003 года ушла из жизни Мэгги…

В последние месяцы она практически не выходила из дома.

Отклоняла все приглашения, никого не хотела видеть. В Медицинском центре Лос-Анджелеса ей диагностировали рак лёгких, но её так и не уговорили отказаться от сигарет. В палате постоянно дежурил незаменимый Патрик Кашурка. Часто приезжали дочери. Рэй садился на стул и держал Мэгги за руку.

«Я тебя люблю», – повторял он, но слезы в таких случаях помочь не могут…

Они прожили вместе пятьдесят семь лет. Можно сказать, он прожили вместе всю жизнь. А похоронили Маргарет Макклюр Брэдбери в Венисе – на известном Вествудском кладбище (Westwood Village Memorial Park Cemetery).

С одной стороны – родной дом неподалеку, с другой – актеры и писатели, музыканты, певцы: Натали Вуд (1939-1981), Джейн Грир (1924-2001), Фрэнк Заппа (1940-1993), Трумен Капоте (1924-1984), Милица Корьюс (1909—1980), Берт Ланкастер (1913-1994), Пеги Ли (1920-2002), Карл Молден (1912—2009), Мэрилин Монро (1926-1962), Билли Уйалдер (1906-2002), Джозеф фон Штернберг (1894-1969) и многие, многие другие, мечтавшие, конечно, жить вечно…

Время, время.

Неукротимое время.

«Во многих Ваших книгах повторяется идея машины времени. А что такое время? Ведь нет же молекул времени?» – спросил Брэдбери журналист.

«Мы все – машины времени, – ответил писатель. – Время невидимо, но оно меняет нас, вот почему мне нравится общаться со стариками. Всю свою жизнь я нахожусь под очарованием стариков. Потому что знаю – вот сейчас нажму потайную кнопку и сразу окажусь, скажем, в 1900-ом году, или на Гражданской войне. В детстве я точно встречал ветеранов Гражданской войны. Так что каждый из нас – машина времени. Время — это память».

«И все же есть у времени своя воля. И зачастую время сильнее нас. Как тут не вспомнить историю мисс Элен Лумис и репортера Билла Форрестера из «Вина из одуванчиков». Разве эта история не о том, что время распоряжается нами несправедливо: она – слишком стара, он – слишком молод для встречи? Это ли не история об ошибке времени?»

«Это один из самых любимых моих сюжетов. Он – чистая правда. Мы ведь часто встречаем людей, для которых либо слишком молоды, либо слишком стары. В двадцать лет я встречал женщин, которые были на сорок-пятьдесят лет старше, уверен, они могли быть моими возлюбленными и учителями одновременно… Да, и учителями… В хорошем браке люди всегда учат друг друга. Вы учите друг друга науке жизни. Ежедневно соприкасаясь, лежа на одной подушке, вы влияете друг на друга, помимо воли. Вот в этой комнате стоит шкаф с книгами моей жены, а этот шкаф напротив – мои книги. Видите, какое переплетение? Она была моим учителем и возлюбленной одновременно. А я был её учителем».

«А почему это два разных шкафа? Почему не один?»

«Потому, что мы два разных человека. Ей нравились её авторы. Она любила французскую историю, она любила английскую историю, она любила итальянскую историю. Она была историком. Она была лингвистом. Она любила языки – видите, сколько книг по сравнительной лингвистике? Она изучала слово, как таковое. Изучала науку о значении слов. Она была библиотекарем. Она работала в книжном магазине — там мы и познакомились».

«Конечно, кем же ещё должна быть жена писателя, как не библиотекарем?»

«Правильно. Я бы сказал, библиотекарем моей жизни… Да и вообще все девушки, с которыми я встречался в молодости, были библиотекарями».

«Вот мы и подошли к следующему важному определению: Что есть любовь?»

«Это когда в другом человеке узнаёшь себя. Когда в книжном магазине я встретил Мэгги, вмиг понял, что встретил себя. И когда мы заговорили, я понял, что говорю сам с собой… Когда мы поженились шестьдесят лет назад, на нашем банковском счету лежало восемь долларов. Каждое утро Мэгги уходила на работу, чтобы я имел возможность писать. Тогда я писал короткие рассказы о Марсе…»

«Но она всегда знала, что замужем за великим писателем…»

«Э, нет… Тогда-то как раз все ее друзья говорили: “Не выходи замуж за Рэя, он затащит тебя в никуда”». Предложение ей я сделал так: “Мэгги, я собираюсь на Марс и на Луну. Хочешь со мной?” И она ответила: “Да”. Это было лучшее “да” в моей жизни… Так она и вышла замуж за писателя, который вёл её в никуда, да вдобавок без денег. Первые два года у нас даже не было телефона… Но знаете, что у нас было?.. Любовь!.. Мы занимались любовью на океанских волнорезах по всему побережью – на волнорезе в Венис, на волнорезе в Санта-Монике, на волнорезе в Оушен Парке. И если бы где-то построили новый волнорез, мы бы и туда примчались отметиться. Вот что такое любовь: у нас не было денег, но у нас были мы».14

В следующем 2004 году 8 февраля в Нью-Йорке умер от пневмонии старый верный друг Рэя Брэдбери, его первый литературный агент Джулиус Шварц.

А 3 апреля ушел из жизни брат Скип.

«Все вокруг меня умирают».

Рэй Брэдбери работает.

Он признан, его знают.

17 ноября 2004 года из рук президента Джорджа Буша-младшего Рэй Брэдбери получил «Национальную медаль США в области искусств» – за выдающийся вклад в американскую литературу.

В Белый дом писателя (он передвигался в инвалидной коляске, и даже хотел поначалу отказаться от нелегкой поездки в Вашингтон) сопровождали дочери и верный помощник Патрик Кашурка.

Выдался прекрасный осенний солнечный день.

Стив Мартин (Steve Martin) – писатель, музыкант, известный актер («Отпетые мошенники», «Розовая пантера») произнес короткую прочувствованную речь. Он приветствовал писателя Рэя Брэдбери. Именно такую речь Брэдбери ждал всю свою жизнь. В ответ он даже нашел силы встать с коляски. Он горько жалел, что рядом нет Мэгги, ведь его – ее мужа, писателя Рэя Брэдбери, признали своим в кругу по-настоящему известных больших людей. Он – писатель, он не палп-поэт, не вечный палп-труженик. Ни Эрнест Хемингуэй, ни Олдос Хаксли, ни Шервуд Андерсон, ни Уильям Фолкнер или кто там еще? – не отказались бы с ним выпить.

«Вот я здесь, – сказал Брэдбери, обращаясь к залу. – К сожалению, я уже не молод. Один глаз не видит, не слышит ухо, плохо ходит одна нога. – Он был в черном костюме, элегантная красная бабочка украшала грудь. – Я не очень здоров, но я очень рад. Очень рад потому, что вы сегодня приветствуете не только меня, вы приветствуете сегодня всех писателей, на книгах которых я вырос. Это они создали меня. Не существуй библиотек, я бы здесь не стоял. Библиотеки выучили меня. Они были и остались моими друзья. Я вырос в библиотеке».

Он говорил почти пятнадцать минут.

Потом ему аплодировали стоя, и он плакал.

Что такое успех? Неужели торжество должно быть так густо замешано на одиночестве? Где мать, не спускавшая с него глаз, не раз спасавшая его (будто от этого можно спасти) от многих разочарований? Где строгий отец, редко говоривший с ним на какие-то важные для него темы, но однажды подаривший ему старые дедовские часы – символ времени? Где астронавт Вирджил Айвэн Гриссом, в доме которого он провел такие чудесные часы? Где друг жизни – Мэгги? Где любимая тетя Нева? Где верный Джулиус Шварц? Где Джон Хьюстон?..

Президент Джордж Буш-младший повесил на шею Рэя тяжелую медаль.

Неужели это и есть будущее? Неужели будущее – это и есть только награды?

Правда, наград было много. Небьюла, Хьюго, О’Генри, премия Балрога, Брэма Стокера («за достижения всей жизни»), Энн Радклифф, Бенджамена Франклина, Американской академии, «Гэндальф», «Прометей» (в номинации «Зал Славы»), Пулитцеровская («за выдающуюся, плодотворную и глубоко повлиявшую на всю американскую литературу работу»)…

А еще – степень Почетного доктора литературы колледжа Уиттьер.

И степень Почетного доктора Университета Вудбери, штат Калифорния.

А еще именем Брэдбери назван астероид 9766, а на конференции Лаборатории реактивного движения NASA месту посадки марсохода MSL присвоено имя создателя знаменитых «Марсианских хроник»…

Неужели все это и есть будущее, до которого он сумел дожить?

В том же 2004 году (это был год очередных президентских выборов) режиссер Майкл Мур выпустил анибушевский фильм «Фаренгейт 9/11», поставленный им по его же собственной книге «Где моя страна, чувак?»

В своем фильме Майкл Мур намекал на некую причастность Джорджа Буша-младшего к событиям 11 сентября 2001 года. Интерес к фильму на фоне всеобщей борьбы с терроризмом был огромный. Двадцать две различных премии собрал фильм, в том числе – «Золотую пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля. 220 миллионов долларов собранные в мировом прокате с лихвой компенсировали 6 миллионов, затраченных на производство.

Но Брэдбери на Мура обиделся.

Во-первых, режиссер без разрешения использовал в названии фильма название знаменитого романа Рэя Брэдбери, а во-вторых, Брэдбери был всё-таки сторонником президента Джорджа Буша-младшего и не хотел, чтобы его имя ассоциировалось с активной оппозицией.

В интервью журналу «Playboy» Рэй Брэдбери даже пытался убеждать американцев «не ругать» Джорджа Буша за войну в Ираке.

«Почему-то многие забывают, – сказал он, – что только благодаря нашему вторжению в Ирак был лишен власти один из самых жестоких тиранов ХХ века. Мир неуклонно идет к свободной демократии, и с этим никто ничего не может поделать. Те, кто сейчас по тем или иным причинам защищает тиранию и рабство, часто прикрываются религией, называют зверства “священной войной”, но и им придется смириться. Мы ведем войну не за превосходство какой-либо религии, мы ведем войну за торжество свободы, причем на стороне свободы сражается все больше и больше людей. Ну да, многие ругают Америку, называют ее страной, всячески попирающей демократические основы, но при этом почему-то именно к нам приезжают жить миллионы людей со всего света – из Китая, Индии, Японии, даже из России. То есть, фактически они все признают наше превосходство и понимают, что едут жить в свободной стране».

«Случится ли когда-нибудь третья мировая война? – спросил Рэя Брэдбери корреспондент. – И если случится, то переживет ли ее человечество?»

«К сожалению, – ответил Рэй Брэдбери, – третья мировая война уже началась. Она уже давно идет. И будет долгой, кровопролитной и жестокой. Остается верить лишь в то, что опыт двух предыдущих мировых войн все же позволит людям сохранить хоть какое-то здравомыслие. Будем надеяться, что нашу расу ждет еще множество великих открытий и свершений, а потрясения нас закаляют».

«Как ваше самочувствие, господин Брэдбери?»

«К счастью слухи о всяческих моих болезнях, как всегда, сильно преувеличены. Хотя, конечно, я чувствую себя совсем не так, как чувствовал в семнадцать лет. Честно говоря, я чувствую себя так, как и должен чувствовать себя человек, которому скоро исполняется восемьдесят семь лет. Я продолжаю работать, вижусь с детьми, спокойно принимаю все, что со мной происходит. Дай Бог, со спокойствием приму и смерть, когда придет время».

«Чего вы ждете от дня рождения?»

«Кучу подарков от своих дочерей и внуков…»

И, предваряя вопрос, заговорил о семье. «Вы, конечно, спросите, что значит для меня семья… О, семья!.. Это и счастье, и радость, и стимул к жизни… Почти всю свою жизнь я прожил с одной женщиной, со своей женой Мэгги. У нас была безумная любовь, которая никогда не кончится. Когда-то я пригласил ее с собой на Марс и она согласилась… А сейчас ее нет со мной… Теперь она марсианка…»

Так же откровенен был Брэдбери в интервью, которое он дал в 2005 году известному российскому журналисту Дмитрию Диброву.

«Вы патриарх научной фантастики, принято считать, что вы хорошо видите будущее человечества. А можно попросить вас дать несколько определений тому, что волнует нас сегодня? Для начала первый и главный вопрос: в чем, по-вашему, смысл жизни?»

«А что такое Вселенная? – вопросом ответил Брэдбери на вопрос. – Это большой театр. А любому театру нужна публика. Мы с вами – публика. Жизнь на земле создана затем, чтобы наслаждаться спектаклем. Вот зачем мы здесь. А если вам не нравится эта пьеса – выметайтесь к чёрту! – И добавил: – Я – часть публики, я смотрю на Вселенную, я аплодирую, я наслаждаюсь. Я благодарен ей за это. А Вселенная говорит мне: вот подожди, то ли ещё будет! Там дальше будет больше, чем ты можешь себе представить. Там дальше будет нечто совсем удивительное, нечто невозможное. Так что гляди в оба, ничего не упусти. В ближайшие годы мы вернёмся на Луну, и построим там базу. А потом полетим на Марс, обживём Марс, обоснуемся там на ближайшие пару сотен лет. А потом, надо думать, полетим на Альфу Центавра. Вот как здорово быть частью публики, замирающей от восторга, наблюдая всё это».

«Как часть этой публики, могу заявить: что за скверную пьесу нам порой показывают! Надо полагать, что в эти-то самые ближайшие годы, о которых вы говорите, нам опять покажут спектакли о горестях и бедах. Наверняка, и на будущий сезон в репертуаре Вселенной останутся и трагедии неразделённой любви, и драмы о тяготах и лишениях. Не прикажете ли и здесь благодарно хлопать?»

«Нужно принимать всё, – ответил Брэдбери. – Каждый из нас проходит свою порцию испытаний. В конце концов, мы все умрем. Люди моего возраста умирают. Мне приходится признать это. Это входит в мою привилегию быть частью мироздания. И я говорю: хорошо, я умру. Люди стареют. Но вот штука: я прихожу домой с чьих-то поминок и пишу пьесу. Или книгу, или короткий рассказ, или поэму. И смерть меня так просто не прихватит. Разве только Господь неожиданно съездит мне по затылку бейсбольной битой. Каждое утро я просыпаюсь и говорю: это прекрасно! У меня то же чувство, что и в двенадцать лет. Тогда я посмотрел на нежные волоски, покрывавшие мою руку, и подумал: “Я жив! Вот она – жизнь!” А в двенадцать лет сказал себе: “Ты жив — разве это не здорово?” Поэтому надо принимать всё на свете – и все горести, и саму смерть. Они есть, это так. Но с другой стороны, есть и все чудеса любви, а уже одно это способно уравновесить всё остальное. Я впервые влюбился в девятнадцать. Я вернулся домой вечером, заперся в ванной и заорал в потолок: “Господи, пусть бы каждый был так счастлив, как я сейчас!” Моя мама подлетела к двери: “Рэй, что случилось? Тебе плохо?” А я ответил: “Мне очень хорошо, мама! Мне очень хорошо!” Конечно, так не может длиться всю жизнь. Любовь стихает, вы становитесь друзьями, но навсегда в памяти остаются взрывы первых лет, когда вы говорили: “Слава тебе, Господи! Я жив и всё чувствую!”»

«Вы – самый успешный в мире писатель-фантаст. В то же время живёте более чем скромно – маленький домик, никакой охраны, каждая комната завалена книгами, бумагами, рукописями…»

«О нет, это я вас обманул!.. Видите мумию Тутанхамона? – (Брэдбери ткнул пальцем в сторону сувенира из Египта). – Это огромная ценность… – (Смеётся). – Я украл её из музея в Каире… Ладно-ладно! Шучу! Я всегда считал, что труд писателя стоит денег. У вас в СССР много раз издавали “Марсианские хроники”, но мне и рубля не дали. А я очень люблю рубли! – (Смеётся). – Хотя ничуть не поклоняюсь деньгам. У меня глаза на лоб лезут, когда человек, заработав миллион, покупает дорогую машину “Порше”, обзаводится личной охраной и прекращает здороваться с соседями. Мне нужен минимум. И тут вы правы, мой мир – это вот этот старый дом, по самую крышу заваленный книгами, а выезд отсюда – это как для вас съездить за границу. Зачем куда-то ехать? Я фантаст. Просто закрою глаза и уже вижу себя на Марсе».

«Какой ваш самый интересный вывод за девяносто лет жизни?»

«То, что всё в этом мире повторяется. Моё детство пришлось на Великую депрессию, а глубокая старость – на крутой финансовый кризис. Ты смотришь в будущее и видишь там далекие неизвестные планеты, новые космопорты, машины, летающие по воздуху, а всё вдруг заканчивается падением доллара на местной бирже. Но не стану врать: все равно долго жить на свете интересно. Плохо лишь то, что я пережил многих дорогих мне людей. Моя жена Маргарет умерла семь лет назад, а не будь её – я никогда не стал бы писателем. Первые годы меня никто не хотел печатать, а она верила и говорила: “Пиши! Ты будешь знаменитостью!” Теперь меня называют живым классиком. Не могу сказать, что мне это нравится, но звучит лучше, нежели “мёртвый классик”».

В 2007 году вышла повесть Рэя Брэдбери «Лето, прощай» («Farewell Summer»).

Позже выйдут еще несколько сборников эссе и рассказов, среди них прекрасный – «У нас всегда будет Париж» («We'll always have Paris»), но главной книгой последних лет остается, конечно, повесть «Лето, прощай».

«С любовью – Джону Хаффу, который живет и здравствует спустя годы после “Вина из одуванчиков”».

Опять и опять Брэдбери возвращался в детство.

«Иные дни похожи на вдох: Земля наберет побольше воздуха, и замирает, ждет, что будет дальше. А лето не кончается, и все тут. В такую пору на обочинах буйствуют цветы, да не простые: заденешь стебель, и окатит тебя ржавый осенний дождик. Тропинки, все подряд, словно бороздил колесами старый бродячий цирк, теряя разболтанные гайки. Рассыпалась ржавчина под деревьями, на речных берегах и, конечно, у железной дороги, где раньше бегали локомотивы; правда, очень давно. Нынче эти рельсы, обросшие пестрой чешуей, томились на границе осени…»

И близок, близок Хэллоуин.

И лежат в кузове фургона здоровенные тыквы.

И стоят по обочинам цветы с названием «прощай-лето”.

Тоскливое у них название, думает Дуг, герой повести. Но с каждой страницей повести выясняется, что Дуг ошибался, и вовсе не такое уж тоскливое название у цветов, и сам уход лета не может быть тоскливым. Он слышит странную музыку, и подходит к окну. На лужайке с тромбоном в руках вытянулся его одноклассник и закадычный друг Чарли Вудмен. А еще там – Уилл Арно с трубой, и городской парикмахер мистер Уайнески с тубой, словно обвитый кольцами удава, и мало того, там оказываются и дед с валторной, и бабушка с бубном, и братишка Том с дудкой. И все радостно галдят и смеются. «Сегодня твой день, Дуг. Ближе к ночи будет фейерверк, а сейчас – прогулка на пароходе!» И доносится с озера протяжный гудок парохода. И бабушка в такт ударяет в бубен. И вся эта пестрая толпа, в сопровождении целой своры заливающихся лаем собак, влечет за собою Дуга…

«Настоящая проблема человека – это смерть. Когда кто-нибудь жалуется на жизненные испытания, я думаю, что это милость Господня. Так Бог отвлекает человека от его главной, настоящей проблемы. Думай человек об этом день и ночь, его жизнь стала бы пыткой».

«Он стал бы Вуди Алленом15, – ответил Брэдбери русскому журналисту. – Потому что Вуди Аллен постоянно об этом думает. – («Что если весь мир – иллюзия, и ничего вокруг просто нет? Тогда вчера я определенно переплатил за ковер». Или: «Секс – самое забавное из всего того, чем я мог заниматься без смеха»). – Я так не думаю, потому что я здесь буду всегда. Этот ящик с моими фильмами и полки с моими книгами, беседы с людьми убеждают, что сотня-другая лет у меня в запасе есть. Может, не вечность, но уже неплохо, не так ли? А ведь большинство книг забыто вместе с их авторами. Так что смерть не занимает меня. Мне ещё есть, что делать».

«Только что вы закончили новую книгу – о чём она?»

«Это продолжение повести «Вино из одуванчиков».

«Продолжение?»

«Да, она называется «Прощай, лето». Я только что продал ее издателю, и книга выйдет в следующем году».

«Тепероь Дуг, наверное, повзрослел. Ему теперь восемьдесят…»

«Нет, ему всё ещё двенадцать. Он всё ещё учится».

«Значит, смерть не надо воспринимать как финальную трагедию?»

«Нет, конечно. Но надо готовиться к смерти, – через любовь к жизни. И тогда на смертном одре можешь сказать: я сделал то-то, сделал то-то, я навредил очень немногим, я старался не делать людям больно, каждый день жизни я делал свою работу, и вот теперь плачу по долгам. Смерть – это форма расплаты с космосом за чудесную роскошь побыть живым. Хоть раз! И вот на смертном одре ты будешь победителем. Ты посмотришь в глаза самому себе. Не окружающим, а себе самому. Про себя я знаю: я делал хорошую работу каждый день моей жизни. Это чертовски здорово. А? Нет, я не собираюсь себя хоронить – это с успехом сделают другие. Но на смертном одре я скажу себе: «Ну и молодчина же ты, Рэй. Молодчина!» А на могильном камне попрошу написать заглавия пары моих книг. И тогда прохожие смогут прочесть их чётче, чем финальные титры на экране…»16

«Ход работы над моими повестями «Вино из одуванчиков» и «Лето, прощай», – рассказал Брэдбери в послесловии к книге – («Как важно удивляться», – Г. П.) – можно описать при помощи такого сравнения: я иду на кухню, задумав поджарить яичницу, но почему-то принимаюсь готовить праздничный обед. Начинаю с самого простого, но тут же возникают какие-то новые и новые словесные ассоциации, которые ведут всё дальше, и, в конце концов, мною овладевает по настоящему неутолимое желание узнать, а какие неожиданности могут произойти за следующим поворотом, в ближайший час, на другой день, через неделю…

Замысел повести “Лето, прощай” возник у меня лет пятьдесят пять тому назад, когда я был еще совсем зелен и не обладал должной начитанностью – (какая необычная подмена житейского опыта, – Г. П.), – чтобы создать хоть сколько-нибудь значимое произведение. Материал копился годами, но потом захватил меня с головой и не переставал удивлять; тогда-то я и сел за машинку, чтобы писать рассказы и повести, которые впоследствии составили нечто целое…

Основным местом действия служит овраг; этот образ проходит сквозь всю мою жизнь. Наш дом стоял на маленькой улочке в Уокигане, штат Иллинойс; как раз к востоку от дома был этот овраг, он тянулся на несколько миль к северу и югу, а потом описывал петлю, сворачивая к западу. Получалось, что я обитал на острове, откуда мог в любой момент нырнуть в мой овраг, навстречу разным приключениям. Там можно было вообразить себя хоть в Африке, хоть на Марсе. Через Африку и Марс я каждый день бегал в школу, а зимней порой гонял на лыжах и катался на санках; вполне естественно, что впоследствии именно этот овраг стал центром повести, а по кромкам расположились все мои друзья, а рядом с ними еще и старики – удивительные живые хронометры…

Меня всегда тянуло к старым людям. Они входили в мою жизнь и шли дальше, а я увязывался за ними, засыпал вопросами и набирался ума, как явствует из повести «Лето, прощай», в которой главными героями выступают именно дети и старики – своеобразные Машины Времени. Зачастую самые прочные дружеские отношения складывались у меня с людьми за восемьдесят, а то и за девяносто; при каждом удобном случае я донимал их расспросами про все на свете, а сам молча слушал и мотал на ус…

В некотором смысле “Лето, прощай” – это повесть о том, как много можно узнать от стариков, если набраться смелости задать им кое-какие вопросы, а затем, не перебивая, выслушать, что они скажут. Вопросы, которые ставит Дуг, и ответы, которые ему дает мистер Квотермейн, служат организующим стержнем отдельных глав и развязки всей повести…

К чему я веду речь: ход событий в повести определяется не мною. Вместо того чтобы уверенно управлять своими персонажами, я предоставляю им право жить собственной жизнью и без помех выражать свое мнение. А я слушаю и записываю.

По сути дела, “Лето, прощай” служит продолжением повести “Вино из одуванчиков”, увидевшей свет полвека назад. Я тогда принес рукопись в издательство и услышал: “Ну, нет, такой объем нам не подойдет! Давайте выпустим первые девяносто тысяч слов отдельным изданием, а что останется, отложим до лучших времен – пусть созреет для публикации”. Весьма сырой вариант полного текста назывался у меня “Памятные синие холмы”, а исходным заглавием части, которая впоследствии превратилась в “Вино из одуванчиков”, – “Летнее утро, летний вечер”. Долгие годы вторая часть “Вина из одуванчиков” дозревала до такого состояния, когда, с моей точки зрения, ее не стыдно явить миру. Я терпеливо ждал, чтобы эти главы романа обросли новыми мыслями и образами, придающими живость всему тексту…

Для меня самое главное – не переставать удивляться. Перед отходом ко сну я непременно даю себе наказ с утра пораньше обязательно обнаружить что-нибудь удивительное. В том-то и заключалась одна из самых захватывающих особенностей становления этой повести: мои наказы перед сном и удивительные открытия, сродни озарениям, поутру. На все повествование наложило заметный отпечаток влияние моих деда и бабушки, а также тети Невы Брэдбери. Дед отличался мудростью и бесконечным терпением; он умел не просто объяснить, но и показать. А бабушка – настоящее чудо; она своим врожденным умом прекрасно понимала внутренний мир мальчишек. А тетя Нева приохотила меня к тем метафорам, которые позже вошли в мою плоть и кровь. Ее заботами я воспитывался на самых лучших сказках, стихах, фильмах и спектаклях, с горячностью ловил все происходящее и с увлечением это записывал. Даже теперь, много лет спустя, меня не покидает такое чувство, будто она заглядывает в мою рукопись и сияет от гордости…»

Да, надо готовиться к смерти, – через любовь к жизни.

И все-таки повесть «Лето, прощай» – это именно прощание.

Вот налетает северный ветер, гремит гром. Заняв позицию в овраге вдоль ручья, мальчишки дружно и весело справляют малую нужду под холодными лучами осеннего солнца. Каждому хочется запечатлеть свое имя на песке. Чарли… Уилл… Бо… Пит… Сэи… Генри… Ральф… Том… Дуглас было ограничился своими инициалами, украсив их парой завитушек, но потом поднатужился и добавил слово – война…

«Том прищурился:

– Чего это?

– Война, как видишь, дурила.

– А с кем?

Дуглас Сполдинг пробежал глазами по зеленым склонам необъятного секретного оврага. И тут в четырех обветшалых, давно не крашенных особняках заводными игрушками возникли четверо стариков, слепленных из плесени и пожелтевшей сухой лозы; они, как мумии из гробов, таращились кто с крыльца, кто из окна.

– С ними, – прошипел Дуг. – Вот они, враги!»

И вот странно. В послесловии к повести (и не только в нем) Рэй Брэдбери утверждал, что его всю жизнь тянуло к старым людям, именно у них он набирался ума. В некотором смысле «Лето, прощай» – это, конечно, повесть о том, как много можно узнать от стариков, если набраться смелости задать им кое-какие вопросы. Но война в повести объявляется именно старикам. Именно им, старикам, «слепленным из плесени и пожелтевшей сухой лозы», тем самым, кто «как мумии из гробов» таращатся кто с крыльца, кто из окна.

Или это просто само уходящее смотрит с крылечек и из окон на прущую шумную молодую поросль?

Старый человек (Рэй Брэдбери) пишет повесть о детстве.

Он пытается понять, как управиться нам с вечным течением времени.

И не зря, нет совсем не зря уводит старый человек мальчиков на старое кладбище.

«Не долго думая, Дуг и тут принялся выводить мелом на могильных плитах. Чарли… Том… Пит… Бо… Уилл… Сэм… Генри… Ральф… А потом отошел в сторонку, чтобы каждый мог найти себя на мраморной поверхности, в осыпающейся меловой пыли, под ветвями, сквозь которые летело время.

– Нет, ни за что не умру! – заплакал Уилл. – Я буду драться.

– Скелеты не дерутся, – беспощадно возразил Дуглас.

Заливаясь слезами, Уилл начал стирать мел.

– Конечно, – сказал Дуглас, – в школе нам обязательно будут твердить: вот здесь у вас сердце, с ним всегда может случиться инфаркт! Будут трендеть про всякие вирусы, которые даже увидеть нельзя! Будут командовать: прыгни с крыши, или зарежь человека, или просто ложись и умирай. – Уходящее солнце теребило слабыми пальцами последних лучей необъятный кладбищенский луг. В воздухе уже мельтешили ночные бабочки, а журчание кладбищенского ручья рождало лунно-холодные мысли и вздохи; тогда Дуглас вполголоса закончил: – Ясное дело, кому охота лежать в земле, где и жестянку негде пнуть? Вам это нужно?

– Скажешь тоже, Дуг!

– Вот и давайте бороться! Мы же отлично видим, чего от нас хотят взрослые: расти, учись врать, мошенничать, воровать… Война? Отлично!.. Убийство? Здорово!.. Говорю вам, нам никогда уже не будет так классно, как сейчас. Вырастешь и непременно станешь грабителем и поймаешь пулю, или того хуже: заставят тебя ходить в пиджаке, при галстуке, да еще и сунут за решетку Первого национального банка! У нас только один выход – остановиться и не выходить из нашего возраста. А то вырастешь и раз – тебе надо жениться, чтобы каждый день скандалы закатывали!.. Так что, сопротивляемся или нет? Сказать, как от всего этого спастись?

– Валяй! – сказал Чарли.

– Итак, – начал Дуг, – прикажите своему организму: кости, а ну, чтобы ни дюйма больше! Замрите! Никакого роста! И вот еще что. Хозяин этого кладбища – Квотермейн. Ему только на руку, если мы здесь ляжем в землю – и ты, и ты, и ты! Но мы его достанем. И всех прочих стариканов, которые заправляют у нас в городе, достанем! Сами знаете, до Хэллоуина осталось всего ничего, но мы ждать не будем! Или вы все хотите стать стариками? Знаете, что с ними произошло? Ведь все они когда-то были молодыми, но лет этак в тридцать или в сорок начали жевать табак, а от этого пропитались слизью, и не успели оглянуться, как слизь клейкая, тягучая, стала выходить наружу харкотиной, обволокла их с головы до ног. Сами знаете, во что они превратились: точь-в-точь гусеницы в коконах, кожа задубела, молодые парни превратились в старичье, им самим уже не выбраться из этой коросты, точно говорю. Старики все на одно лицо. Вот и получается: коптит небо такой старый хрен, а внутри у него томится молодой парень. Может, конечно, кожа со временем растрескается, и старик выпустит молодого парня на волю. Но тот все равно никогда уже не станет по-настоящему молодым: получится из него так себе бабочка “мертвая голова”; никогда молодым не выйти из липкого кокона, только и будут всю жизнь на что-то надеяться…»17

И вообще, единственное, кажется, что могут сделать старики – это дождаться, когда мальчишкам исполнится девятнадцать, и тут же отправить всех на войну.

Какое печальное открытие, какая печальная мысль!

«Коптит небо такой старый хрен, а внутри у него томится молодой парень…»

И какой острый, какой с годами не ослабевающий интерес к себе самому – юному. В книге Эллера есть такой абзац: «В 2007 году на раннем варианте рукописи “Becoming Ray Bradbury” писатель нацарапал загадочное примечание, обращенное к самому себе “Р.Б., к счастью, не знает, что я прячусь в его теле и гляжу его глазами!” Последние сорок лет или больше, Брэдбери проявлял большое любопытство к тому юному писателю, каким он когда-то был…»18

Рэй Брэдбери умер в Лос-Анджелесе 5 июня 2012 года на девяносто втором году жизни. Весть эта мгновенно облетела множество стран. Я ехал в поезде, когда позвонили по телефону из Российского Информационного Агентства «Новости». Понятно, вопрос был один: как вы относились к знаменитому писателю, что вы думаете о его книгах?

А как я относился? Прекрасно относился!

Вот коптил чудесное лос-анджелесское небо какой-то там чудаковатый «старый хрен» и томился от ужасной невозможности выпустить из себя некоего молодого парня, в свою очередь томившегося от жадного нетерпения с теми же восхищенными слезами на глазах поскорее увидеть зеленые склоны волшебного уокиганского оврага.

И время пришло, «старый хрен» выпустил парня.

И нам теперь остается только внимательно прислушиваться к его словам.

«Люди часто меня спрашивали, – сказал Брэдбери однажды, прислушиваясь, наверное, и к себе самому, и к тому молодому парню в себе, – почему я пишу научную фантастику, почему не занимаюсь чем-нибудь другим? Почему, например, не играю на арфе или на трубе вместо этого, а? Да потому что я никогда не хотел играть на трубе. А писать – это веселье. Некоторые, может быть, думают: “О, Боже, как это тяжело – писать!” А это вовсе не тяжело. Это весело».19

«Меня часто спрашивают, – сказал Брэдбери в 2005 году корреспонденту журнала «Forbes», – почему человек не заселил Марс к нынешнему году, как я указывал в своих “Марсианских хрониках”? Думаю, во многом потому, что после нашего успешного путешествия на Луну кто-то изобрел космический шаттл, а это такое занудство! Теперь Международная Космическая Станция летает над нами на высоте всего каких-то там трехсот миль. А это совершенно не интересно. Чтобы полететь на Марс, нужна хорошая база на Луне. Так что на Марс если и попадут, то после моей смерти»».

«Где Вам лучше всего работается?»

«Лос-Анджелес – вот лучшее место для писателя, потому что здесь вам дают полную свободу. Здесь нет такого интеллектуального снобизма, как в Нью-Йорке, и никто здесь не учит вас, что вы должны делать. Правда, есть еще одно замечательное место – Париж, вот там каждый квартал вдохновляет».

«Наверное, Вы ярче всех воспели межпланетные путешествия. А кто лучше всех писал о путешествиях по нашей старой планете?»

«Конечно, Фрэнсис Скотт Фицджеральд. В его романах так много всяческих отступлений – о правде жизни, об окружении, о пейзажах. Чего там только нет! Роман “Ночь нежна” содержит больше фактуры, связанной с различными местами, чем любая другая книга, которую я читал. Всякий раз, когда я еду в Париж, я покупаю экземпляр этого романа и прогуливаюсь с ним от Эйфелевой башни до Нотр-Дама, заглядывая во все кафе, чтобы там почитать».

«После своей пятьдесят восьмой книги не думаете сбавить обороты?»

«Не могу. Может, и хотел бы, но не могу. Я до сих пор ощущаю внутри себя странные вибрации, которые все время ищут выход вовне. К сожалению, после инсульта я не владею кистями рук и не могу сам печатать текст. Я просто диктую по телефону дочери, которая живет в Аризоне; на следующий день она присылает мне страницы по факсу на правку…»

«Вас узнают в Европе?»

«Пару раз такое случалось. Например, один раз меня узнала мадам Ширак на модном дефиле, а потом я как-то сошел с поезда на вокзале в Париже и увидел очередь человек в двести на такси. Вдруг из-за угла показался носильщик, посмотрел на меня и наморщил лоб: “Месье Брэдбери? Марсианские хроники?” Я сказал: “Да”. Тогда он пошел и любезно раздобыл мне такси».

В 2010 году, в год своего юбилея, Рэй Брэдбери с присущим ему юмором заметил:

«Знаете, а девяносто лет – это вовсе не так круто, как я думал. И дело не в том, что я езжу по дому в этом кресле-каталке, постоянно застревая на поворотах, нет, просто – сотня лет звучит как-то солиднее. Представьте заголовки в газетах всего мира: “Рэю Брэдбери исполнилось сто лет!”. Мне бы сразу выдали какую-нибудь премию. Ну, хотя бы просто за то, что я еще не умер».

«А что до моего могильного камня, – сказал однажды Рэй Брэдбери. – Я хотел бы, пожалуй, занять старый фонарный столб на тот случай, если вы ночью забредёте к моей могиле сказать: “Привет!” А фонарь на столбе будет гореть, поворачиваться и сплетать одни тайны с другими – сплетать и сплетать вечно. И если вы действительно придете ко мне в гости, оставьте яблоко».